Эшелон сумрака

Я теперь только и должна, что молчать. Потому что от его слов мне становилось удушающе горько. Вся его любовь была такой, от которой хотелось задыхаться. Даже если он делал что-то хорошее.

Глава 17

Еще через три дня мы достигли Пустоши, за которой должен был быть тот самый разворот. Оушен за эти дни неприятных тем не начинал, словно и в самом деле не солгал тогда про свою новую мягкость. Я продолжала спать на второй половине его воистину громадной кровати, прячась от попыток притронуться ко мне. А сам лорд вёл себя так, будто ничего не произошло – шутил, вёл беседы обо всём на свете, пытался разговорить меня. А ещё позволял то, от чего раньше злился или на что отвечал холодно.

Так, в один из мрачных вечеров я первый раз ступила на крышу, где, держась за установленные поручни и растирая озябшие щёки мехом шуб-ки, я могла смотреть за небом и полями снега не через мутное оконное стекло, а вот так – близко, морозно и не так тяжело, как в богатом неприятном вагоне-спальне. В этом появилось ещё большее значение тогда, когда и без того высокие сугробы переросли в такие, что с крыши я могла коснуться их рукой, если присесть на корточки и вытянуть её, держась за поручень – кто-то успел проехать до нас и очистить пути.

Это добавляло мне одиночества. Я казалась себе одной единственной, застрявшей даже не в снегах, а в льдах, которые по словам Оушена не таяли никогда. Солнца здесь почти не было видно из-за плотных серых туч, не светлеющих даже днём. Мы будто ехали по вечной ночи, погружаясь в неё сильнее – так, что выбраться из этого плена будет тяжело.

На то время, пока я выходила на вагон с люком, иногда немного уходя на те, на которых сидела в первые дни на Эшелоне, его господин разрешал слугам ходить внутри вагонов, отдавая приказ не подниматься сюда, чтобы, не дай бог, мне не повстречался мужчина.

Со всем этим было сложно. Я никогда не считала себя злой или жестокой – Всезнающий велел быть людям добрыми и готовыми к покаянию, однако… я никак не могла заставить себя принять на себя тот грех, что совершила. По какой-то причине смерть господина Арзта терзала только мою голову, но совсем не затрагивала сердце. Оно было будто мертво во время того, как я хотела мучиться и страшить себя адом и геенной огненной.

И это было по-грешному забавно, проезжать мимо одного места, думая эти мысли. Его невозможно было бы назвать обычным и нормальным, потому что… посреди привычного поля снега, разрывая и выгрызая землю, шипящую и кипящую воду и плавя темнеющий снег, зияла огромная дыра. Прямо посередине, огромная и дышащая дымом, она горела самым настоящим чёрным огнем высоко к небу, останавливаясь далеко от нас, но не разрастаясь, как могло бы показаться на первый взгляд. Оно пылало и горело на одном месте – огромном выжженном месте, от которого хотелось сбежать и забыть его навсегда.

Огненная геенна. Именно так я представляла её себе сейчас, проезжая мимо горячего жерла больше двух часов. И если это и в самом деле была она, то её создатель сидел в одном из вагонов внизу. И его имя было страшнее того, которое дали ему в народе. Дух тьмы звучал намного романтичнее и мечтательней, чем Дьявол. И я назвала бы его так, если бы могла сама создавать байки.

– Выглядит ужасно, – испугал меня отнесённый ветром мужской голос.

Я было обернулась, широко раскрыв глаза, но вмиг зажмурила их, слыша неуверенные шаги Джеки за своей спиной.

– Не подходи! – крикнула ему, отчего парень остановился, так и не добредя до меня.

Где-то в двух или трех метрах.

Он хмыкнул с такой горечью и насмешкой, что они передались и мне.

– Шага не соврала, сказав, что ты не станешь терпеть меня… даже с простым разговором, – он тихо рассмеялся, – могла бы и не скрывать свою гниль, пока была с нами на кухне.

Он выплёвывал слова, вынуждая меня открыть глаза и уставиться вперёд, на чёрный опаляющий щёки огонь.

– Тебе следует уйти, – угрюмо сказала ему.

Подойди он ближе, коснись меня или заставь обернуться, и его жизнь оборвется, как оборвалась у хитрого и плохо поступившего врача, в самом деле прикидывающегося добрым. Снова плохие мысли о плохом.

– Никто тебя не побеспокоит, леди, – сквозь зубы прошипел он, – я только хотел сказать, что Веста просила тебя прийти.

Я проглотила огромный ком тяжести в горле.

– Но это было для неё глупостью, да? Ты теперь только с лордами общаешься! Только с ними беседы ведешь! А до нас тебе нет дела.

Я не могла послать Шагу к Весте, как бы не просила Оушена – он запретил ей выходить из наших вагонов. Только забирать еду из рук мальчиков-слуг. Объяснял это он желанием сберечь меня и себя от слухов и болезней, которые она могла передать всё ещё слабой мне.

– Она переживает о тебе, Ана… леди, – сделал шаг ко мне он.

– Я сказала тебе не подходить! – закричала на него я, отбегая от него сама и пряча лицо в мех сильнее.

Мне было страшно, а он был тем, кто точно не был достоин смерти.

– Я… – он отступил, – я понял, госпожа, – добавил уже без зла.

Я сцепила пальцы на поручне, скрипя перчатками по заиндевелому ледяному железу.