Ермак

— Оставь пустое. Казаку не до любовных утех! — сурово ответил Ермак, но сейчас же смягчился, переведя пытливый взор на девушку.

Он взял ее за круглый подбородок, бережно поднял закрасневшееся лицо и заглянул в большие испуганные глаза.

— Хороша дочка! — ласково похвалил он. — И очи светлы, как чистый родник. Живи и радуйся! — Он по-отцовски нежно погладил голову девушки. — Иди с богом, милая… А вы, — оборотясь к казакам, сказал он, — чего ощерились? Помните мое слово: никто не посмей осквернить ее! Коли кто опоганит, пеняй на себя!

Могучий и широкий, он, словно дуб рядом с тонкой камышинкой, стоял перед девушкой.

Татарка не понимала его слов, но по лицу Ермака догадалась: хоть и суров он, но добр и безмерно милостлив. Две горячие слезинки выкатилчись из ее глаз. Склонив голову, она торопливо ушла из шатра, оставив после себя светлое теплое чувство на душе атамана. Внезапно взор Ермака упал на князьца:

— Ты, старый ерник, что удумал? Ради выгоды своей готов родное дитя обесчестить? Пошел прочь! — гаркнул он на Елегая. Почуяв угрозу, князек сжался весь и в страхе, еле двигая онемелыми ногами, убрался из шатра.

Казаки мирно ушли из Тебенды, ничего не взяв и никого не тронув. Улусные татарки и старики вышли провожать их и низко кланялись воинам.

Одно слово они знали и на разные лады повторяли его, вкладывая и благодарность и ласку:

— Ермак… Ермак…

Казаки дошли до реки Тары и тут неподалеку, в урочище Шиштамак, разбили свой стан. После тяжелого похода гудели ноги, тело просило отдыха. Июнь выпал сухой, знойный. Безоблачное белесое небо казалось раскаленным от солнца, кругом расстилалась безбрежная сожженная степь с редкими разбросанными бугорками — сусличьими норами. Грызуны издавали тихий свист и, приподнявшись на задние лапки, зорко следили за человеком. Травы, серые и скудные, жались к каменистой земле, но ими только и жили овечьи отары, жадно поедая похожую на пепел растительность. По равнине темнели приземистые юрты, из которых вился жидкий дымок. Ветер приносил к казачьему становищу запах сожженного кизяка. В унылой степи кочевали туралинцы. Казаки заглянули к ним и поразились нищете и убогости. Завидев пришельцев, степняки пали на колени и жалобно просили:

— Последние овцы… Отнимут, тогда смерть нам…

Туралинцы были запуганы и беззащитны: всадники Кучума нападали на их кочевья, жгли убогие юрты и угоняли скот.

— Как дальше жить? — пожаловался казаку высокий сухой старик с умными глазами: — Я много ходил по степи, но такого горя не видел. Берут джунгарцы, требуют ногайцы, отнимет Кучум, и все, кто скачет с мечом и арканом по степи, грозят смертью. Идет голод…

Руки старика дрожали. Он продолжал:

— Откуда взять ясак мурзам и князьям? Кто защитит нас и обережет от разбоя наши стада?

— Идите к Ермаку, и он будет вашей защитой! — сказал казак.

На другой день туралинцы пришли к шатру Ермака. Молча и бережно они выложили на сухой земле свои скудные дары: лошадиные кожи, пахнувшие дымом серый сыр, шкурки желтых степных лисиц и овечью шерсть.

Ермак вышел из шатра. Степняки покорно опустились перед ним на колени.

— Встаньте! — приказал он: — Я не мурза, не князь и не аллах, я посланец Руси, и вы говорите со мной, как равные с равным.

— Ермак, батырь, — обратился к атаману старик. — Прими наш дар…

— Я не хочу обидеть вас, но вашего дара не приму, — ответил Ермак. — Вы бедны и немощны. Вам надо оправиться от разорения. Властью, данной мне Русью, я освобождаю вас от ясака. Вы платили его мурзам и князьям, и они не оберегали стада ваши. Теперь они не посмеют брать у вас ясак. Так говорю вам я — посланец Руси…

Он возвратил степнякам дары и не тронул их овечьих отар…

Подошел пыльный, жгучий август. Пора было возвращаться в Сибирь-городок. К этому времени обычно из Бухары приходили торговые караваны и начиналась ярмарка. Казачьи струги повернули вниз по течению. Ермак торопил. Томила жара. Вечером багровое солнце раскаленным ядром падало за окаем, быстро наползали сумерки, но спасительная прохлада не наступала. В темные душные ночи на горизонте пылали зарницы, иногда поднимался ветер, подхватывал тучи пыли. Приходила страшная сухая гроза, от которой перехватывало дыхание и учащенно билось сердце. Казаки часто поглядывали на бегающие над горизонтом зарницы, тяжко вздыхали:

— Дождя бы…

Но дожди не приходили. От зноя потрескалась земля, размякла и стекала смола по стругам, обмелели реки…

Ладьи подходили к устью Вагая. На яр выехал всадник в полосатом халате, пыльный и смуглый; он ловко осадил коня. Привстав на стременах и размахивая белой бараньей шапкой, закричал по-бухарски.

Головной струг подплыл к берегу. Ермак спросил через толмача-татарина:

— Чего хочет он?

Толмач пристально вгляделся в джигита и перевел вопрос атамана.

Улыбаясь, блестя зубами, бухарец говорил долго и страстно. В переводе его речь значила: