Эпилог

— Как нет, как нет! — закричал Хрущев. — А вот здесь находится такой-то…

И он назвал фамилию крупного армянского деятеля, который побледнел и встал, услышав свое имя.

— Вот скажи, есть в Армении мясо?

— Конечно, с одной стороны, мясо есть, — ответил растерявшийся деятель. — Вообще, есть мясо. Но с другой стороны, конечно…

Хрущев оборвал его, злобно взглянув на Мариэтту Сергеевну, и заговорил о другом. Но она не успокоилась. Еще два или три раза она прерывала его какими-то вопросами, и я не очень удивился, узнав, что через несколько дней за обедом, который был устроен на загородной даче Хрущева, он назвал ее «армянской колбасой».

Я не был приглашен на дачу, но знаю, что на этом празднике, который был устроен, может быть, чтобы смягчить резкость правительственной речи, Хрущев схватился с М.Алигер, которая смело ему отвечала (что не помешало ей впоследствии дважды покаяться в прессе), и что Хрущев сказал, что он предпочитает беспартийного Соболева коммунистке Алигер.

Но вернемся к заседанию ЦК. Как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен. «Они хотели устроить у нас “кружок Петефи”, и совершенно правильно, по-государственному, поступили те, кто ударил их по рукам». Это было подхвачено, это передавалось из уст в уста. Именно это софроновская банда положила в основу клеветнического утверждения, что мы хотели организовать какой-то «параллельный центр» в литературе. Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что «мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов».

Между тем «оттепель», как это ни странно, продолжалась.

Движение маятника общественной атмосферы — направо-налево — все еще было тесно связано с Двадцатым съездом, с очевидной невозможностью возврата к сталинизму и берианству.

XXV. Б.Л. Пастернак

1

Уже в двадцатых годах я был глубоко заинтересован не только поэзией Б.Пастернака, но и независимостью жизненной позиции, резко выделявшей его из литературного круга. Однажды, разговаривая с И.Груздевым, старшим из «Серапионовых братьев», о позиции писателя — этот вопрос впервые встал тогда перед нами с неизбежностью ответа, — я сказал ему, что буду жить, как Пастернак. Только эта фраза и сохранилась в памяти. Однако же сохранилась — значит, не была мимолетной, случайной.

Впервые я увидел его в 1926 году, в Москве, куда я приехал на заседание правления издательства «Круг», которым руководил А.Воронский. Мне было 25 лет. Вышла первая книга «Мастера и подмастерья», я решил подарить ее Борису Леонидовичу и, недолго думая, отправился к нему на Волхонку.

Меня встретила Евгения Владимировна, молодая женщина, красивая, чем-то озабоченная, приветливая, хотя и не очень. Вскоре вошел Борис Леонидович — тогда мы встретились впервые. Я был всецело поглощен мнимой необходимостью сказать что-то необычайное по своей глубине и значительности о его стихах, и, без сомнения, эта-то поглощенность и помешала мне запомнить все, чем была отмечена эта встреча, и даже, отчасти, самого Пастернака. Перед ним был незнакомый молодой человек, о котором он никогда не слышал, который без приглашения явился в его дом, хотя он был, без сомнения, занят — и все же он был внимателен, радушен и даже старался помочь мне, когда я запутывался в слишком длинных фразах. Вдруг он предложил мне чаю и, хотя я поблагодарил и отказался, с чайником в руках отправился на кухню. Пока он хлопотал, Евгения Владимировна… может быть, память мне изменяет, но, кажется, она пожаловалась, что Борис Леонидович целый день пьет чай, вместо того чтобы подумать о делах, в то время как дела очень плохи. Упоминаю об этом только потому, что вторая жена Пастернака, Зинаида Николаевна, почти дословно повторила эту фразу (в присутствии Погодиной, в Переделкине, на даче) — и тоже через полчаса после первого знакомства.

Встреча на Волхонке не удалась еще и потому, что едва Борис Леонидович вернулся с чайником, мой старший брат (он знал о свидании с Пастернаком) позвонил и сказал, что моя двухлетняя дочка Наташа заболела скарлатиной.

— Лида звонила из Ленинграда и просит тебя вернуться.

Я вскочил взволнованный, расстроенный — и не только этим известием. У Пастернаков был маленький сын, а Наташа, очевидно, была уже больна, когда я с ней расстался.

Борис Леонидович стал утешать меня.

— Ну что вы, не надо беспокоиться, мы что-нибудь сделаем, какую-нибудь дезинфекцию, ничего не случится, вы были недолго, и вообще ничего, решительно ничего не может случиться.

Я извинился, простился и поехал на Ленинградский вокзал за билетом.