Эпилог

Прямо противоположную позицию — правда, не без моего вмешательства — занял Всеволод Иванов. Он был членом редколлегии «Литературной газеты» и, очевидно, до известной степени дорожил своим положением. Его почти не печатали в те годы, он-то как раз очень нуждался в административной должности, в поддерживающей синекуре. Я любил и жалел его. И все-таки после появления статьи Д.Еремина я настоятельно потребовал, чтобы он вышел из редколлегии «Литературной газеты»: «Если ты не хочешь, чтобы наши отношения прекратились». Должно быть, с моей стороны было жестоко так остро ставить вопрос. Но в самой атмосфере тех дней была режущая, не оставлявшая выбора острота. Я звонил ему от Эренбурга, рядом со мной стоял Казакевич. Они слышали и взвешивали каждое мое слово. Всеволод согласился со мной и написал письмо. Вот оно:

«В редколлегию “Литературной газеты”

Уважаемые товарищи!

Вам хорошо известно, что, будучи введен в состав редколлегии “Литературной газеты”, я активно приступил к работе; так же известны вам и обстоятельства, вынудившие меня прекратить эту работу.

Редактор газеты, тов. Кочетов, не желает считаться с мнением отдельных членов редколлегии, тем самым низводя их участие в работе на уровень даже не совещательный, а всего лишь “говорительный”, решая самые сложные вопросы арифметическим подсчетом голосов: “за” и “против”.

Однако, несмотря на то, что я фактически перестал работать в газете, имя мое продолжает значиться в составе редколлегии, что приводит к недоразумениям.

Я получаю от читателей и писателей устные и письменные запросы о том, каково мое мнение как члена редколлегии по поводу тех или иных материалов, печатаемых в газете. В частности, ко мне обратились с вопросом, известна ли мне статья тов. Д.Еремина по поводу второго альманаха “Литературная Москва”.

Я прочел в рукописи статью тов. Еремина.

Не в зависимости от того, будет или не будет напечатана статья Еремина, и не в качестве члена редколлегии “Литературной газеты”, каковым я себя не считаю, перестав фактически работать в газете, а в качестве писателя, проработавшего немало лет в советской литературе, мне хочется высказать свое мнение об этой статье.

Во втором номере альманаха “Литературная Москва” напечатаны далеко не одинаковые произведения, и, разумеется, о них могут быть высказаны различные мнения. Это ясней ясного, и кто будет оспаривать это?

Следует спорить, возразить, негодовать по поводу другого, того, чем пронизана вся статья Еремина, против его стремления опорочить и обвинить редколлегию альманаха, состоящую из честных, преданных советской литературе писателей, в злонамеренной предвзятости, в якобы нарочитом подборе произведений, охаивающих советскую действительность.

Вот это — очень нехорошо, и с этим я никак не могу согласиться.

Ни тов. Еремин, ни кто другой не имеет права, критикуя, становиться в позу судьи и бездоказательно бросать политические обвинения!

Наша писательская общественность остро нуждается в атмосфере доверия и взаимного уважения, и редколлегия “Литературной Москвы” за свою редакторскую работу вполне заслуживает поощрения и помощи от писателей.

Ввиду того, что я не могу работать с товарищем Кочетовым, еще раз прошу редколлегию “Литературной газеты” снять мою фамилию как члена редколлегии.

Посылаю копию этого письма Секретариату СП СССР, с тем чтобы Секретариат поддержал мою просьбу.

Вс. Иванов».

5

Эти страницы — лишь небольшая доля того, что я мог бы рассказать о «Литературной Москве». Перечитывая их, я отчетливо вижу, что мне не удалось передать главного: каждый из нас испытал в те дни болезненно-острое чувство душевного крушения, унизительной беспомощности перед победившей пошлостью сталинизма. Конечно, это был сталинизм, который мстил за попытку прорваться через общественную немоту, через всеобщее рабское повиновение.

Не следует думать, однако, что эта неудача лишила нас всякой надежды. Мы держались спокойно. Накануне общего собрания, на котором должен был покаяться Э.Казакевич, он явился ко мне вместе с Тендряковым и Алигер и заявил, что нашел выход из положения.

— Когда мне будет предоставлено слово, я начну так, — сказал он и запел:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег на крутой.

— Ничего особенного, — добавил он, когда мы покатились со смеху. — В крайнем случае меня отправят в сумасшедший дом.

А потом кто-нибудь скажет, что в выступление Казакевича вкрались фальшивые ноты.

Потом он клялся, что, когда ему было предоставлено слово, он не без труда справился с желанием начать с «Катюши». В наши дни это выглядит шуткой. Тогда это казалось почти естественной реакцией в ответ на вихрь бессмыслицы, поднявшейся вокруг «Литературной Москвы».

Он покаялся, огрызнувшись и смело лягнув «Литературную газету».