Эпиграммы

«О, времена!» — восклицал: «О, нравы!» — некогда Туллий

В дни святотатственных смут, что Катилина поднял,

В дни, когда зять и тесть в жестоких битвах боролись

И от гражданской войны кровью земля налилась.

5 Что же ты: «О, времена! О, нравы!» — теперь восклицаешь?

Что не по нраву тебе, Цецилиан, объясни!

Нет ни свирепых вождей, ни смут, ни кровавых сражений,

Можно в спокойствии нам мирно и радостно жить.

Нравы не наши тебе твои времена загрязняют,

10 Цецилиан, — это все делают нравы твои.[222]

71

Лев, украшенье вершин массильских, и вождь руноносных

Стад в изумительной всем дружбе взаимной живут,

Сам посмотри ты: в одной они помещаются клетке

И принимают одну общую пищу вдвоем.

5 И ни дичины лесной, ни травы им не надобно мягкой,

Нет: молодая овца пищу обоим дает.

Чудо немейское чем заслужило, чем Геллы носитель

То, что как звезды они в небе высоком горят?

Если б заслуживал скот и звери небесных созвездий,

10 Этот овен, этот лев были б достойными звезд.[223]

72

Либер, венком из Амикл чело свое увенчавший

И авзонийской рукой бьющий, как истинный грек,

Раз посылаешь ты мне заключенный в корзиночке завтрак,

То почему ж не прислал с яствами вместе бутыль?

5 Имени коль своего достойный даришь ты подарок,

Как же не знать, каковы эти должны быть дары?[224]

73

Ты, что зубами привык растягивать ветхую кожу

Или подошву, в грязи сгнившую, старую грызть,

Ты пренестинской землей после смерти патрона владеешь,

Где и в каморке тебя видеть зазорно бы мне.

5 Полнишь ты, пьяный, огнем фалерна хрустальные чаши,

Да и господский тебя тешит теперь Ганимед.

Вот обучили меня родители грамоте сдуру:

Что до грамматиков мне или до риторов всех?

Легкие перья сломай и порви свои, Талия, книжки,

10 Если сапожника так может башмак одарить.

74

Живопись передала лишь младенческий образ Камона,

Только ребенка черты изображает портрет.

В нем не отмечен ничем цветущего юноши облик:

Нежному страшно отцу видеть немые уста.

75

Не бут, не камень твердый, не кирпич жженый,

Которым оградила Вавилон мощный

Семирамида встарь, на баню взял Тукка:

Рубил он лес и брал сосновые бревна,

5 И баня Тукке кораблем служить может.

Теперь он строит пышно, как богач, термы:

Там мрамор всякий есть, каким Карист славен,

Фригийский Синнад, нумидийский край афров,

И берег, где Эврот зеленый льет струи.

10 Но нету дров на топку терм… Подбрось баню!

76

То, что вы видите здесь, — моего это облик Камона,

Это — младенца черты, был он ребенком таков.

Двадцать ему было лет, лицо у него возмужало,

И покрывались уже щеки его бородой.

5 Только лишь срезало пух золотистый лезвие бритвы,

Как из трех Парок в одну злобная зависть вошла,

И поспешила она обрезать нить его жизни,

Прах же его привезен был на чужбину отцу.

Но, чтоб не живопись лишь говорила о юноше этом,

10 Образ пребудет его в этих стихах навсегда.

77

Какое лучше всех считать нам пиршество,

Пространно Приском сказано.

Порой забавно, а порой возвышенно,

Но все учено пишет он.

5 Какое ж лучше всех, ты спросишь, пиршество?

Когда оно без музыки.

78

Галла, мужей схоронив семерых, за тебя теперь вышла:

Хочется ей, Пицентин, видно, мужей навестить.[225]

79

Свиту, бывало, вождей и приспешников их ненавидел

Рим, тяжело вынося их палатинскую спесь.

Ныне же, Август, твоих так любят все домочадцев,

Что забывают для них даже свой собственный дом:

5 Так они ласковы к нам, настолько всех нас уважают,

Столько спокойствия в них, скромность такая в лице!

Нет своеволья ни в ком — это свойство двора у владыки:

Нрав господина во всей Цезаря свите живет.

80

Геллий, голодный бедняк, на богатой старухе женился:

Право, можно сказать: сыт теперь Геллий женой.

81

Слушатель книжки мои и читатель, Авл, одобряют,

Ну а какой-то поэт лоска не чувствует в них.

Я не волнуюсь ничуть: предпочту, чтоб за нашим обедом

Блюда скорее гостям нравились, чем поварам.

82

Скорый конец предсказал тебе, Мунна, некий астролог

И не соврал он, по мне, это тебе говоря.

Ибо, боясь что-нибудь по своей кончине оставить,

Ты, сумасброд, промотал все состоянье отца:

5 Меньше чем за год пустил ты два мильона по ветру.

Мунна, ответь мне, прошу, это ль не скорый конец?

83

Меж чудесами твоей замечательной, Цезарь, арены,

Что превосходит дары славные прежних вождей,

Много дано и глазам, но уши тебе благодарней:

В зрителей ведь обратил всех декламаторов ты.

84

В годы, когда ты, Норбан, владыке Цезарю верный,

От святотатственных смут честно его защищал,

Я, всем известный твой друг, укрывался в тени пиэрийской,

И для забавы писал эти в то время стихи.

5 Рет обо мне говорил тебе у винделиков дальних,

Имя проникло мое даже и в северный край.

О, сколько раз, твоего не отвергнув старинного друга,

Ты восклицал: «Это мой, мой это милый поэт!»

Все сочиненья мои, что два трехлетия сряду

10 Преподносил тебе чтец, автор теперь поднесет.

85

Если, Атилий, себя нездоровым наш чувствует Павел,

Он не воздержан к себе, нет: он воздержан к гостям.

Павел, ведь, право, недуг у тебя и внезапный и ложный,

Но вот наш-то обед ноги уже протянул.

86

Так как оплакивал смерть своего дорогого Севера

Силий, Авзонии речь дважды прославивший нам,

Горестно сетовал я, к Пиэридам и к Фебу взывая.