– Как ты мог так поступить со мной, Роджер… ты должен был уничтожить меня. Лучше бы ты убил меня, чтобы я никогда не узнала правду… – нервно сглатываю, прислушавшись к ее тихому шепоту. Она никогда не говорила подобных слов прежде. – Мои девочки… из-за этого, они особенные, да? Таких больше нет… и не будет. Первые и последние. Первые и последние. Первые…
Сердце в груди замирает, пульсирующая кровь в висках разрывает голову, но мне плевать на дискомфорт в теле. Не удержав в узде собственные эмоции, я срываюсь на хаотичный шепот:
– Твои девочки? Мам. Мама. Ты помнишь меня? Это я, Кэнди… – пытаюсь достучаться до Эвы я, но в ответ мама не удостаивает меня и взглядом, и наоборот сжимается в кресле, спрятав нос и губы в ворот махрового халата.
– Руфус, рано или поздно он вернется за ней. За Кэндис, – качает головой Эва, по-прежнему не замечая меня. В пустых глазах, я, наконец, вижу вполне живые эмоций – обнажающий душу страх и суеверный ужас… не за себя, за своего ребенка. – Мы все – никто. Марионетки, для тех, кому нравится играть живыми куклами… вот и все. Вот и все, – бессвязно произносит она и замолкает, прикрывая покрасневшие веки.
– Это я, мам. Мамочка, – шквал эмоций не дает мне справиться с проявлением собственных чувств. Не помня себя, не понимая, что делаю, я просто хватаюсь за руку Эвы, сжимая ее, ощущая тепло и биение слабого пульса под кожей. Легкие разрывает, и мне хочется кричать так сильно, чтобы с криком и глухими рыданиями вышло все, что спрятано глубоко внутри… за семью замками, некая страшная Тайна обо мне, которую я сама не в силах понять.
Секунда, и боль внутри сменяется испепеляющим гневом, превращающим кровь в раскаленную до красна магму. Необъятная ненависть охватывает меня в миг, когда родная мать хватает меня за предплечье, и впивается в него зубами с таким остервенением, что, кажется, намерена прогрызть мою плоть до костей. От боли немеет вся рука, и я кричу, сквозь сжатые зубы, чтобы не напугать ее сильнее и не спровоцировать на еще большую агрессию. Чудом, мне удается вырваться, и заметить, как в палату немедля вбегают врачи, вкалывая в шею Эвы дозу снотворного, которая тотчас лишает ее способности двигаться.
– Ма-ма… – надрывно выдыхаю я, ощущая гулкое биение сердца, которые не угомонить сейчас никакими травками и успокоительными. Такого еще, черт возьми, не было.
– Вам нельзя здесь оставаться, мисс Сторм, – распоряжается одна из медсестер, удерживая маму за плечи. Потирая место укуса, рассматривая глубокий след от ее зубов в форме полукруга, я все еще прибываю в шоке, ощущая внутри полную растерянность… и снова эту проклятую беспомощность, и страх… что все мои старания будут напрасны.
– Милая, ты не принесешь мне чай? И клубничную пастилу. Я так люблю ее… – губы Эвы трогает слабая, но умиротворенная улыбка, но она по-прежнему не смотрит на меня, тихо обращаясь в пустоту.
Я хочу что-нибудь сказать или даже снова взять ее за руку, но ее следующие слова заставляют меня ощутить очередной приступ удушья, да такой силы, что я буквально физически ощущаю удавку, затягивающую шею в тугой капкан.
– Это единственный способ остановить приступ. Вам можно не беспокоиться. Она просто немного поспит… – поясняет медсестра, но у меня не остается никаких сил на негодование и возмущение, потому что мой взгляд мгновенно находит цветы, о которых поведала мама.
И как я не заметила, не почувствовала сразу? Не узнать запах сакуры невозможно, но аромат затхлости в помещении оказался сильнее…
Заставив себя сдвинуться с места, подхожу к прикроватной тумбочке, разглядывая уже три ветви сакуры, поставленные в белую вазу. Прикасаюсь к нежным цветкам, прекрасно понимая, что делаю это только ради того, чтобы найти очередное послание, которое оставил мне Карлайл. Да, я могла бы не читать, не смотреть, не открывать записку… но руки сами разворачивают потертый под старину конверт из пергаментной бумаги, и достают то, что находится внутри.