Элвис жив

– Непонятно, да? Сложно? Простите. Упрощу вопрос. Вы – художник по свету. Правда, что свет – это тоже музыка?

Максим уже не мог молчать. У девочки же вся предстоящая карьера рухнет, если она не будет знать, с каким выражением лица задает людям вопросы. Это же радиожурналистика, а не газетная заметка или интернет-блог!

– Что с тобой? – спросил он.

– Не поняла… – растерянно сказала Катя.

– Сейчас, подожди.

Максим поискал глазами цифровуху, обнаружил ее на полу за креслом, поднял, включил и поставил на стол, направив объектив на Катю. Потом развернул к журналистке вращающийся на консоли дисплей.

Катя удивленно уставилась на изображение собственного лица.

«Вряд ли она что-нибудь поймет», – подумал Максим и, не дожидаясь Катиной реакции, встал. Вышел на балкон.

Совсем рядом были море и лунная дорожка на нем.

Ну да, обитатели люкса должны видеть именно такую картину.

Окна в номере Максима смотрели в противоположную сторону, на не очень далекие горы. Там было их с Леной место. Он даже примерно представлял – в каком направлении. Правда, вчера он побывал там в одиночку. И этот проступок требует непременного исправления. В кратчайшее время…

«Валить надо отсюда, – снова подумал он и покинул балкон. – Даже если тебя не ждут».

Катя смотрела на него из того же угла с прежним удивлением. Видимо, полагала, что он продолжит отвечать на вопросы и «Айвазовский нашей эстрады» все-таки поделится с нею великим знанием, что свет и в самом деле тоже музыка.

Она так ничего и не поняла. И, скорее всего, уже никогда не поймет.

Он улыбнулся журналистке, пересек номер и вышел в коридор. Как и ожидалось, удивленных вопросов в спину не донеслось. Даже от Платона, вечно озабоченного неожиданными желаниями своих подопечных. 

* * *

Максим шел по знакомому с детства району.

У него хватило мозгов оставить «альфу ромео» на стоянке возле гостиницы. Хотя на машине тут езды всего пять минут, но, даже будучи изрядно под мухой, торопиться все равно не надо. А то случается, что минуты превращаются в часы и дни. Или еще круче – в месяцы и годы…

Улицы города были пустынны и тихи. Вообще эта часть Южноморска мало изменилась. Хотя кое-где привычных глазу домов не наблюдалось – на их месте вызывающе торчали теперь бойцы армии новостроя, гордые, устремленные к небу, разукрашенные переливчато-радужной фасадной рекламой. Бессердечные победители в вечной войне старого с новым, хрен им в сумку!..

Но дом Лены свою линию обороны пока еще держал. Не на того нарвались, падлы!

Максим прошел через металлические кованые ворота, стоящие на своем месте уже более ста лет.

В отличие от вчерашней необычности родного двора, тут все оказалось в полном порядке. Расставленные по периметру многочисленные машины не сумели подмять под себя небольшую купу деревьев в центре. Хотя бои за это место наверняка велись активно – на месте деревьев можно было бы разместить штук десять четырехколесных монстров. Но кто-то явно не поддался нажиму, и хотя бы временно новое тут битву проиграло.

Максим поднял глаза. Знакомое с детства окошко на третьем этаже сияло сквозь задернутые шторы мягким оранжевым светом. Значит, хотя бы торшер в ее комнате, занимавший место в изголовье кровати, устоял перед натиском современной мебели, выдержав модный приговор.

Максим шагнул под ветки магнолии, чтобы не торчать на виду у всего двора. Из памяти выплыли воспоминания, и бороться с ними было абсолютно бессмысленно…

Зима. Во дворе – крайне редко и ненадолго выпадающий снег.

Максим, молодой и изрядно разгоряченный портвейном «Кавказ» и близостью подруги, на спор вылезает из Лениного окна. К окну снизу тянется виноградник. На Максиме, несмотря на холод и снег, тонкая белая рубашка и летние брюки. Галстук, носки и ботинки остались в комнате.

Лена, высунувшись из окна, в голубой кофточке с вырезом на груди, хохочет и призывает Максима прекратить вино пьянствовать и безобразия нарушать. За ее спиной – азартные физиономии друзей, которые призывают ни в коем случае ничего не прекращать.

Максим стремительно спускается по виноградной лозе. Касается босыми ногами задубелой земли. Непроизвольно ежится, но тоже хохочет. Он победил, трясите кошельки, братцы!

Из окна проигравшие спор друзья кидают ему желтые рубли и зеленые трешки. Максим, рассовав разноцветные купюры по карманам, тут же лезет назад, наверх. Бежать босиком в магазин все-таки даже для поддатого – явный перебор.

Из окна второго этажа высовывается разъяренный дед Никита, проведший на фронте всю войну, но оставшийся в живых и потому считающий, что он всегда и во всем прав. Дед яростно пытается сшибить Максима с виноградника шваброй. Максим отчаянно борется с дедом, отбирает у него швабру, но забраться с нею наверх попросту невозможно. Поэтому, снова оказавшись на земле, он разухабисто сжимает швабру на манер гитары и поет строчку из «Битлз»:

– Лав, лав, лав… Ол тугезэ! Лав, лав, лав…

Дед Никита только плюется и обещает надрать засранцу уши…

Максим мотнул головой. До подъезда было рукой подать. Но он сел на скамейку рядом с магнолией и неторопливо закурил.