Косте, на которого свалилась вся документация «Азии-Мобайл», все отчеты и банковские выписки, поневоле приходилось сверяться с числами, и каждый раз он приходил в ужас от этой странной временной аномалии, зато теперь он понял, как Марк Рубинштейн, с его-то проблемами, управлял целым салоном сотовой связи до того, как там появился Костя; и все объяснялось тем, что временная аномалия позволяла Марку исправлять все ошибки работы, потом он совершал новые, но в сухом остатке никто ничего не замечал, и уж точно ничего не замечало руководство, сидевшее, подобно прекрасной принцессе, в далеком сказочном Томске.
Костино заявление об увольнении с завода было датировано шестым октября, и с этого момента прошел как минимум месяц. Однако же на календаре вот уже несколько дней подряд значилось тринадцатое октября, и с этим невозможно было ничего поделать. Таков был естественный ход вещей для крохотного захолустного Воскресенска-33, городка, который мироздание не внесло ни в один из своих реестров.
Тут еще и Векслер внес дополнительную сумятицу, ах, ну кто бы мог подумать. В ночь с тринадцатого октября на тринадцатое октября он приснился Косте. И сон этот принес удивительное чувство дежавю — ведь на этой сцене Костя уже стоял. Такой сон ему уже снился. Снова эта жуткая смесь из эпох, эдакий горячечный бред сумасшедшего режиссера, больного одновременно чахоткой и сифилисом.
Внезапно Костя очутился на сцене, освещенной яркими, точно звезды в небе, софитами. То были не электрические светильники, а старинные газовые лампы — можете себе представить, четыре ряда газовых ламп! Свет рампы, болезненно лупивший по глазам, не давал Косте разглядеть зрительный зал, он видел лишь неясные пугающие силуэты, но мог предположить, судя по звукам, доносившимся с галерки, что зрителей в зале было много. Что-то там гудело, жужжало, точно огромный человеческий улей.
Роберт Векслер стоял посреди сцены, облаченный в иссиня-черный фрак с атласными обшлагами, подсвеченный светом софитов, гордый и неумолимый, как изваяние. Костя даже во сне почувствовал себя жалким и ничтожным. Он, разумеется, не понял, как очутился на сцене. Но, очухавшись и перестав щуриться (глаза слезились, точно он смотрел на солнце), он обнаружил, что облачен в старомодную, но бесконечно красивую одежду. На нем была рубашка из тончайшего батиста с накрахмаленным воротником — воротник этот приятно щекотал шею, — брюки со стрелками, идеально отутюженными, жилет в пунктирную, еле заметную полоску и пиджак из такого же плотного сукна, что и жилет, и в такую же микроскопическую полоску. Из жилетного кармана торчала позолоченная цепочка с крупными звеньями. Костя, сжигаемый любопытством, потянул за эту цепочку и вытащил из кармана диковинный предмет — круглые часы-луковку, раскрывавшиеся на манер старинного медальона.
— Разреши задать тебе вопрос, — обратился к нему Роберт Векслер, и его светлые глаза коварно заблестели — в них отражался неверный свет газовых ламп.
Только сейчас Костя обратил внимание, что на сцене находятся еще трое — худощавый скуластый блондин с волосами, разделенными на прямой пробор, в старомодных очках, черноволосый мужчина с роскошными усами и — ну надо же — Арлекино, городской сумасшедший из Воскресенска-33. Арлекино был в своем привычном фраке, только чист и опрятен, как никогда. Его фосфоресцирующая апельсиновая башка могла затмить собой солнце.
— Я вас слушаю, — совершенно чужим голосом ответил Костя.
— Ты знаешь, кто я? — спросил Векслер.
— Вы мэр нашего города, — без запинки ответил Костя.
Скуластый блондин нетерпеливо поправил очки и, как показалось Косте, печально вздохнул. Усатый мужчина, пожирая Костю своими огненными глазами испанского гранда, в смокинг вштопоренного, скрестил руки на груди, мол, ну давай, малыш, отвечай уже, взрослые дяди ждут. Что до Арлекино, тот даже не смотрел на Костю, а словно бы витал своими мыслями где-то далеко-далеко.
— А еще? — спросил Векслер.
Заиграла тревожная музыка. Костя узнал ее — это был «Полет валькирий» Вагнера, и у Кости на краткий миг захватило дух от величины и торжественности момента.
— Я должен сказать это вслух? — спросил Костя, изнывая от желания проснуться.
«Ну что за диалоги Эдварда и Беллы?» — во сне подумал Костя, неизвестно почему сгорая от стыда. А тут еще музыка, эта волшебная музыка занервничала, заполнила собой и все пространство, и все время, и Костя занервничал вместе с ней. Блондин, усач и Арлекино обратились в слух. Костя готов был поклясться, что они перестали дышать. Если когда-либо начинали, конечно же.
— Попробуй, — промолвил Векслер и отвернулся — Костя видел только его выразительный профиль. — Уверяю, твой язык от этого не отсохнет.