Егор Гайдар

Но это была не просто лаборатория. Это была компания друзей и единомышленников. Ананьин и Широнин станут участниками знаменитого семинара на Змеиной горке в 1986 году. Авен, друг Гайдара, – тоже докладчик Змеинки – станет министром гайдаровского правительства, бизнесменом, а потом и глубоким исследователем эпохи 1990-х, но уже в другой, не научной, а писательской форме. Походун – одним из первых сотрудников Егора в Институте экономической политики, любимом детище Гайдара в науке. Марина Одинцова потом будет работать в Институте экономики РАН и в Высшей школе экономики.

Единственный человек, с которым у Гайдара потом (но именно потом!) не сложились отношения, – руководитель лаборатории Владимир Герасимович.

«По моим впечатлениям, – вспоминал Олег Ананьин, – это было, как в книжке про “Трех мушкетеров”. Мушкетеры фехтовали во дворе и ждали, когда их Тревиль позовет; а тут играли в шахматы, это была бесконечная игра в шахматы, в ожидании того, что начальство сейчас даст задание. Главным мушкетером был Володя Герасимович».

«Три мушкетера» были любимой книгой Гайдара. Он перечитывал ее, как он сам говорил, десятки раз – когда хотел разгрузить голову, отдохнуть, поднять себе настроение, приободриться, да и просто так. «Мушкетерами» он считал, а иногда и прямо называл своих друзей – и в университете, и в лаборатории, где они встретились вновь. Теперь у него был свой дом, и он гостеприимно распахнул его двери перед «мушкетерами» – там, в Строгине.

Герасимович был несколько старше своих молодых сотрудников. Но он умел дружить – в те дни, когда лаборатория собиралась вместе, они обязательно выпивали, спорили и опять-таки играли в шахматы. Вообще атмосфера была дружеской и веселой, несмотря на научную субординацию.

«Атмосфера в лаборатории была довольно благоприятной, – продолжает Олег Ананьин, – не было обязаловки, у каждого из нас был свой присутственный день на неделе, а так можно было работать дома, в библиотеке, это не возбранялось. Но когда мы собирались вместе, было весело. Весело настолько, что мы порой продолжали свои посиделки и дома. Герасимович тоже любил бывать на этих “домашних” заседаниях лаборатории, причем он мог выпить довольно сильно. Его укладывали спать на диван. Вообще было ощущение, что он как-то довольно разрушительно относится к своей жизни. Но его жалели, во-первых, из-за бесшабашного характера, во-вторых, потому что у него была огромная близорукость. Он практически не мог читать и писать бумаги. Поэтому все важные решения мы принимали сообща, на словах. В этом смысле было не очень удобно – нас постоянно таскали к начальству и требовали снова и снова писать докладные к очередному заседанию совместной комиссии ЦК и Совмина по экономической реформе. Тогда ее возглавлял уже Николай Рыжков. Герасимович к такой быстрой работе по написанию бумаг был неприспособлен».

Романтический период жизни Гайдара довольно быстро закончился.

Ничто не предвещало такого развития событий, но Егор вскоре был вынужден развестись с первой женой Ириной – удар исподтишка нанес один из «мушкетеров», а именно Герасимович, его непосредственный начальник, что было еще более обидно и тяжело.

«Мне кажется, Гайдар после этого стал более осторожен с людьми, больше держал дистанцию… Такой открытости как раньше, я в нем уже не наблюдал. И это не только я так думаю», – говорил потом Олег Ананьин.

Говорить об этом нелегко, но долг биографов обязывает… Тяжело сказать, во всем ли был прав Егор, когда расставался с Ириной. Она в итоге вышла замуж за Герасимовича, но и этот брак через несколько лет распался.

Но Гайдары во все эпохи не терпели предательства. Егор в этом смысле не исключение, вариантов тут для него не было.

Станислав Шаталин вызвал начальника лаборатории Герасимовича и предложил ему написать заявление об уходе. Однако и сам Гайдар не мог уже оставаться в институте.

В эти месяцы он переживал не самый легкий момент в своей судьбе. Казалось, что рушится вся его жизнь…

Надо сказать, что «реальность» – та самая, которая существовала за пределами его вселенной-библиотеки, за пределами кружка, за пределами его обширных интеллектуальных занятий, – то есть сама жизнь, – медленно текущая, почти стоячая вода, заплесневевший рассол брежневской эпохи – вот эта реальность не в первый раз наносила ему удар или впрыскивала в него свой яд, что будет точнее.

Выросший в легкой и теплой обстановке родительского дома, где с раннего детства им любовались и восхищались, он, хорошо помнивший сладкие запахи детства – яблоневые и сливовые запахи свердловского дома, где над ними любовно кружили сестры Бажовы, где жил его любимый сводный брат Никита, запахи дачи в Дунине – запахи костра, и свежескошенной травы, глиняного берега Москва-реки, запах рассохшейся лодки и кислого вина, он сейчас резко ощутил свое взросление как прыжок через пропасть – а может быть, и падение в нее.

Да, «взрослый» мир постоянно показывал ему свое отвратительное лицо, заставляя замыкаться в скорлупе своего сознания.