Егерь: заповедник

Артемьев молча кивает. Загребает сильнее правым веслом и заводит лодку сквозь тростники в устье Песенки. Мы доплываем до порога возле самого устья. Здесь совсем мелко, из воды наполовину торчат крупные камни.

Я забираю у Артемьева весла и, глядя вперед, подвожу лодку к галечной отмели. С отмели, громко хлопая крыльями, взлетает крупная птица.

— Кто это? — вздрогнув от неожиданности, спрашивает Артемьев.

— Тетерка, — улыбаюсь я. — Она как раз клевала здесь камни. Хорошее место.

Привязав лодку, мы наполовину наполняем мешки крупным речным песком, перемешанным с мелкими камешками. Лопата неприятно скрежещет по камням.

Потом мы грузим мешки в лодку, и она заметно проседает в воде.

— Хватит, — решаю я, когда наполнен восьмой мешок. — За четыре раза дотащим.

И смотрю на часы. Начало четвертого. День незаметно прошел.

— Как у тебя со временем? — спрашиваю я Артемьева.

Он машет рукой.

— Поеду ночью, или рано утром.

— Не хочется уезжать? — улыбаюсь я.

— Не хочется, — признается корреспондент. — Знаешь, я только-только начал чувствовать что-то такое…

Он разводит руками — не может подобрать подходящее слово.

— Идем, — решаю я. — Кое-что тебе покажу.

Мы поднимаемся по крутому откосу наверх и выходим на тропинку. Тропинка приводит нас на поляну, где под старой сосной желтеет травянистый бугор землянки Трифона. Неподалеку от землянки — глубокий раскоп. Его отвесные края здорово оплыли от недавних дождей.

— Что это за место? — удивленно оглядываясь, спрашивает Артемьев.

— Дом, — улыбаюсь я.

Веду его вокруг неприметного бугра и показываю почерневшую дверь землянки. К ней ведут несколько ступенек. Они выкопаны прямо в земле и вымощены жердями.

— Человек прожил здесь три года.

— Один? — не верит Артемьев.

Я киваю.

— Ага.

— Он что, скрывался от кого-то?

— Нет, — смеюсь я. — Просто жил.

Артемьев спускается по ступенькам. Тянет на себя дверь — она просела и цепляет створкой землю. Артемьев приподнимает дверь, и она со скрипом открывается.

Корреспондент осторожно заглядывает внутрь. Потом оборачивается ко мне.

— Можно?

— Входи, — киваю я. — Сейчас здесь никто не живет.

В землянке все по-прежнему. Крепкие лежанки из круглых жердей, маленький стол, словно в вагонном купе. Высохший чурбак вместо табурета.

Сложенная из булыжников печка накрыта толстым железным листом, порыжевшим от ржавчины.

— Здесь даже электричества нет, — говорит Артемьев. — Значит, у него не было ни телевизора, ни радио?

Он оглядывается.

— Хотя, приемник, наверное, можно на батарейках…

— Не было у него радио, — говорю я. — Была икона, и лес вокруг. Иногда этого достаточно.

— Но зачем? — недоумевает Кирилл. — В двадцатом-то веке? Чего он хотел?

— Разобраться в себе.

— Получилось у него? Что с ним? Где он сейчас?

Я улыбаюсь.

— Получилось. С ним все хорошо.

Артемьев садится к столику. Достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет, не обращая внимания на полумрак. Мимоходом колупает пальцем наплыв воска на столе. Его взгляд на мгновение уплывает в сторону.

Кажется, он представляет себе, как писал бы здесь зимой при свечке, под гул огня в печи и завывание зимнего ветра.

Дописав, Артемьев смотрит на меня.

— Андрей, ты можешь нас познакомить? — решительно спрашивает он. — Это такая история получится.

Я качаю головой.

— Не надо о нем писать. Сейчас не то время. И ему навредишь, и себе. Не обо всем надо говорить. Идем, еще кое-что тебе покажу.

Мы выходим из полумрака землянки на воздух. Я веду Артемьева к раскопу — мимо поленницы, возле которой стоит изрубленный топором чурбак. На нем блестит присохшая рыбья чешуя. Под навесом лежит забытое деревянное корыто и сечка, которой Трифон мельчил траву для своих снадобий.

Корыто треснуло почти насквозь.

Артемьев поднимает сечку с таким выражением лица, словно держит в руках инструмент людей из каменного века.

Я подвожу его к раскопу.

— Здесь уже второй год работают археологи, — говорю я. — И нашли много интересного. На этой поляне сотни лет жили люди. Представляешь? На месте нынешнего Ленинграда была только топкая дельта и низкие болотистые острова. А люди уже приходили на эту поляну и селились здесь. Год за годом, человек за человеком.

Артемьев внимательно смотрит на дно раскопа.

— Там что-то есть, — говорит он. — Как туда спуститься?

За поленницей мы находим лестницу, которую оставили археологи. Приставляем ее к краю раскопа. Артемьев спускается вниз и что-то подбирает с размытой дождем земли. Вылезает наверх и показывает мне на ладони крупную стеклянную бусину. Бусина неровная, желтого цвета с ярким синим глазком.

— И как археологи ее не заметили? — удивляется Артемьев.

— Она лежала в земле, — объясняю я. — А дождями ее вымыло.

— Как думаешь, сколько ей лет?

Я пожимаю плечами.

— Не знаю, я не специалист. Наверняка, не одна сотня — видишь, на какой она глубине?

— Как думаешь, Андрей, я могу оставить ее себе?

Я понимаю Артемьева. Для него эта стеклянная бусина — память о сегодняшнем дне.

Как зарубка на дереве для Робинзона.

— Я дам тебе номер руководителя экспедиции, — говорю я. — Спроси у него.