Ее последний герой

Простак захлопал глазами и молча ретировался.

С Васькой они больше не виделись. Он знал, что Оксанка ушла от мужа, девочку пристроили в интернат, а сам Васька, попив с полгода, уехал куда-то в тмутаракань. И там, в местном театре, стал царем и богом. Снова женился, нарожал детей. Был счастлив, знаменит в местном масштабе, взлелеян и обласкан местными властями. Жил в старом купеческом доме, выделенном московскому гению, с прохладными подвалами, ледником для мяса и печкой в голландских голубых изразцах. Чем не жизнь, чем не сказка?

Городецкий о нем почти не вспоминал, разве что в самом начале работы над картиной.

* * *

– Ну а после этой трагедии с Тасей?

– После Таси был роман с одной девицей. Ну, особенно рассказывать нечего. Она меня бросила. Ушла к богатому и знаменитому.

Анна смотрела на него с жалостью:

– Бедный! Столько всего и сразу! И смерть этой несчастной девочки, и измена той… гадины! И ты не сломался, на стал заливать свое горе. Ну а друзья? Как у тебя было с друзьями?

Он криво усмехнулся:

– Ну, во-первых, про «не стал заливать». Стал, не сомневайся, только вовремя остановился, потому что хотел работать. А по поводу друзей… Знаешь, жизнь развела, вот как это называется.

Каждый считал себя лучшим. Каждый кривился при успехе другого, хотя бы про себя. Оставались друзьями, пока мы были студентами и были равны. А дальше ведь у всех все сложилось по-разному. Кто-то пропал, кто-то всплыл, кто-то долго держался, а кто-то утонул. Кто-то попал в разряд гениев, кто-то числился середняком, а кто-то вообще дерьмом. У меня все как-то сложилось. Ну, и какие здесь приятели? Подумай сама. Из коллег друзья невозможны.

– Ну, ты-то не знал этих мучений – черной и злобной зависти. У тебя-то все было прекрасно. И ты мог оставаться великодушным, правда?

– Правда, – кивнул он. – А я им и остался.

Он замолчал и отвел глаза. Потом посмотрел на нее и спросил:

– Веришь?

Она, ни минуты не думая, кивнула:

– Естественно.

Как можно не поверить? Ему, ее любимому герою? А про черную, липкую, как расплавленный вар, зависть она не узнает. Никогда. Ей не надо. Успешные и великодушные не завидуют.

В таком возрасте – и такая наивность!

* * *

– Ну, а про… – она запнулась, – про твою первую жену говорить можно?

Он кивнул.

– А почему нет? Дела давно забытых лет. Все прошло, и боль прошла.

Она, воодушевившись, приосанилась:

– Сам расскажешь? Или легче вопросы?

Он покачал головой.

– А что говорить? Милая девочка из провинции. Красоты необыкновенной. Русая коса до колен, глаза вполлица. Тихая, милая, нежная… От матери сбежала, чтобы в театральный поступить. Все там было: вокзал, милиция, добрый дядя в фетровой шляпе и в пенсне: «Пойдем, деточка! Я тебя накормлю!» Месяц взаперти продержал: паспорт спрятал и насиловал еженощно. Сбежала. А в милицию заявлять побоялась. Уже потом, позже, когда она мне все рассказала, мы пытались найти эту сволочь. Тишина. Нет его как не было. Соседи сказали, что в Питер уехал, к сестре.

В общем, по конкурсу Лилька прошла. На втором курсе ее сняли в кино – в первый раз. И все о ней заговорили. Она, ошарашенная, обалдевшая, снова растерялась. Потом собралась, высоко подняла голову и решила, что так будет всегда. Мужики вокруг нее роем. А ей все до фонаря. Потому что не было двух составляющих – темперамента и меркантильности. Вообще, она какая-то вялая была, полусонная, словно рыба в аквариуме. Сначала казалось, стиль: загадочность, сдержанность. А чуть куснешь сбоку – и все открывалось. Она была ведомая. Задавленная мамашей своей, красотой поднебесной, ранним успехом. Слабая была, очень слабая. А я не понимал! Восторги быстро кончились, ну как обычно бывает в семейной жизни. И она стала раздражать. Всем – настроением, апатией, отсутствием жизни, короче говоря. Да и я рвался из дому, чтобы не слышать ее нытье. Она могла весь день пролежать на диване, упершись взглядом в стену. На все наплевать. Нет ужина – наплевать. В тазу замочено и тухнет белье – наплевать. В холодильнике пусто – опять наплевать. Ну, и мне стало наплевать. Я сбегал от нее при любой возможности. Она умоляла позвонить знакомым коллегам и выпросить для нее работу. Она устраивала истерики, что я не беру ее к себе. А я не мог. Звонить коллегам было стыдно, брать к себе в картину не хотелось. Она стала для меня ярмом. Тяжелым, невыносимым, стыдным. Кроме того, она уже начала пить. И каждая экспедиция, конечно, была побегом. От себя и от нее в первую очередь.

Он замолчал и посмотрел в окно. За окном плыли очень густые и белые, словно распотрошенная вата, неряшливые облака.

– Потом были попытки… Ну, понимаешь. Она была уже совсем больным человеком. После лечения держалась максимум пару месяцев. А врачи обещали до полугода. Впрочем, потом уже они ничего не обещали, говорили, что случай тяжелейший и совершенно безнадежный. Она не хотела жить. Наверное, сейчас бы ее лечили от депрессии. А тогда… В общем, в один далеко не прекрасный день…

Городецкий замолчал, тяжело вздохнул и снова посмотрел в окно. Молчал долго, минут семь. И Анна молчала.