Ее последний герой

– Ну, а потом… Я был дома. И это мой главный ужас. Ведь я мог что-то сделать, Остановить, понимаешь? А я сидел на кухне, курил. Орало радио. В голос, как для слабослышащих. А я слышал хорошо и не услышал, как она раздернула балконную дверь, как рвалась бумага на заклеенных окнах – громко, с хрустом. Кажется, еще было пиво. В общем, я уснул. Уснул головой на столе. И это чертово радио! Бравурные марши советской эпохи. Созданные, видимо, для того, чтобы поднимать боевой дух трудящихся. Или доводить их до исступления. Потом запел Юрий Гуляев. Хороший был певец, лирический. Вот под него я и уснул. Разбудил меня стук в дверь. Колотили ногами. Ее обнаружили во дворе дома, на грязном снегу.

Ну, вот, собственно, и все, – завершил он рассказ и окликнул стюардессу: – Воды, девушка, будьте добры!

Выпил воды из самолетного стаканчика двумя крупными, звучными глотками. Потом закрыл глаза и тихо сказал:

– Отдохну. Отдохну, Анька.

Она погладила его по руке, осторожно, нежно, почти не касаясь, словно крыльями бабочки. Ну и сравнение, стошнить можно. Он поморщился и отвернулся к окну. Хорошо бы поспать. И в рай хорошо. Только грехи не пускают.

* * *

Опять соврал. Да кому он может сказать правду? Про треск бумаги, про скрежет оконных рам, про стук балконной двери? Кому можно признаться, что ты все это слышал? Слышал и прибавил звук у приемника! Потому что понял, потому что терпеть все это было больше невозможно, потому что этого ждал. Так ждал, особенно последние несколько лет. И надеялся, что все случится без него. Просто ему позвонят, сообщат и выразят соболезнования. А он будет в экспедиции, например, или в гостях. Но Лилька решила отомстить. И правильно сделала. Не потому, что сука. А потому, что хотела, чтобы ему тоже было больно. И это письмо мамаше, его «драгоценной» теще…

Теща развернулась тогда вовсю. Виновником в смерти дочери считала только его. Не наследственный алкоголизм, не то, что папаша Лилькин повесился на корявой вишне в собственном саду на октябрьские праздники…

Теща обивала пороги прокуратуры, киностудии и райкома. Совала бумажки в нос ленивым, сытым, отмахивающимся о нее, словно от мухи, начальственным рылам. Начальство быстро сообразило, что объясняться с ней себе дороже, и обещало дать делу ход. Не вышло. Не докажешь ничего, да еще и справки от врачей: тяжелая форма наследственного алкоголизма, отягощенная эндогенной депрессией. И следователь попался приличный. У него матушка страдала подобным, и все подробности этой болезни – обещания, клятвы, больницы, срывы, истерики, чекушки в туалетном бачке – он знал отлично. Знал и сочувствовал, как брату по несчастью. А когда главный предложил «Узбекфильм», следак сказал:

– Езжай! Баба эта потрется еще в столице и съедет в свой колхоз. А ты поживи там пару лет. Солнце, арыки, черешня, плов – красота!

И Городецкий уехал. А когда спустя три года вернулся, нашел в почтовом ящике письмо: последнее «прощай» от тещи. Та желала ему поскорее сдохнуть в страшных мучениях, сулила страшную смерть всем его близким, проклинала его будущих детей, ну и прочее в том же духе. Письмо, ждавшее его пару лет, он, разумеется, тут же порвал. Потом, когда через много лет это случилось с Ирмой и позже с Артуром, вспомнил он эту кобылу в плюшевом жакете и ее проклятия. Вспомнил слово в слово, словно заучил наизусть.

* * *

А потом Ташкент. Там было неплохо, очень хорошо было в Ташкенте!

В столицу Городецкий не торопился. Боялся. Не призрака тещи, понимал, что она уже исчезла, не пустой квартиры, не косых взглядов коллег. Чего? Сам не очень понимал.

Тут пришла телеграмма от Фаечки: «Максика похоронили. Скоропостижно скончался ударом».

Он тут же позвонил ей:

– Почему не сообщила раньше?

Она, захлебываясь в рыданиях, обиделась:

– Мне было ни до чего, понимаешь? Я про тебя не подумала!

Он разозлился и бросил трубку. Ей было ни до чего! До себя ей было, понятно. Забыла, что у ее Максика есть родной сын.

Потом простил. Фаечку он всегда прощал. Потому что всю жизнь ей был благодарен. За профессию свою и за все остальное. Он хорошо помнил те далекие голодные годы, когда Фаечка принимала его и жалела.

А Москвы он боялся. Отвык. Боялся спешки, толчеи, очередей. И зимы боялся. Тоже отвык.

Там, в Ташкенте, быстро свернул одну малозначительную историю. Девочка-монтажер. Кореянка по матери. Симпатичная, тоненькая, глаза узкие, светло-серые. Хорошая девочка. Он улетал, а она в три ручья ревела. Просила забрать с собой. Он обалдел:

– Ты что, милая? Какое «с собой»? Я тебе что-то обещал? Разве такое было?

Сказал зло, раздраженно. Она мотала головой и захлебывалась в слезах. Он шарахнул дверью монтажной так, что в коридоре брызнул осколками древний плафон. Из закаленного стекла толщиной в два пальца. Как ее звали? Марина?

* * *

В Москве Городецкий почувствовал себя провинциалом. Как ему не хватало солнца! Того самого, беспощадного, почти белого, от которого он так устал.