Чаще всего Фирочка в таких случаях спешит свернуть в переулок или даже заскочить в подворотню. Докторша, наоборот, уверенно идет своей дорогой, как бы глядя внутрь себя. Эту ее уверенность Фирочка про себя называет наглостью, саму соперницу даже в мыслях не поминает по имени, найдя раз и навсегда для нее уничижительное обозначение —
И когда ночью — уже зимой, больше полугода прошло в ожидании! — когда ночью раздался стук в окно и она, откинув занавеску, увидела неузнаваемое, но все же родное лицо человека в серой военной шапке-ушанке, Фирочка даже не удивилась, она просто набросила одеяло на плечи и босиком бросилась к двери — а как же, муж вернулся домой с войны…
Темнота под потолком сгустилась, как черничный кисель, кажется, сейчас забьет нос, рот, уши, не даст дышать, заклеит глаза. Фирочка пытается разглядеть сквозь эту плотную гущу хоть что-то. Конечно, не завтрашнее утро, нет, пожалуй, свое обозримое будущее. Авраам — вот он, рядом. Лежит, уткнувшись лицом в подушку, на их узенькой, самодельной, как стало привычным в войну, кровати, он всегда спал в этой позе. Фирочка чувствует его, как себя, даже больше, чем себя. Всегда так было, ничего не изменилось… Нет, изменилось, не надо себя обманывать. Все по-другому. Он здесь, рядом, он пришел.
Пришел, но вернулся ли?
И утро не спешит рассеять, растворить этот кисель под потолком, дает возможность еще немного побыть наедине с неизвестностью, а значит, хоть и со страхами, но и с верой в хорошее.
— Как дальше жить будем? — нет, Фирочка не произносит этих слов, слишком трудно и страшно. Но вся она — глаза, руки, наклон головы, классическая линия губ, даже милый завиток на шее, тот, что снился Аврааму всю войну, — вся она переполнена этим вопросом. Да и как иначе? Он пришел, он здесь, он так же горяч и нежен в любви, как в прежние времена, но ведь за день и ночь, что он здесь, ни слова не было сказано о том, что тогда случилось. А причина рядом, на соседней улице, и глупо делать вид, что ее не было и нет.
Под потолком все еще черно, но окно уже немного светлее стены вокруг него, и Фирочка понимает, что пора выбираться из теплой постели, готовить мужу и детям завтрак, затопить печку-буржуйку, нагреть воды, чтобы Авраам мог побриться. А потом мыть посуду и прикидывать, что еще срочно нужно сделать. Господи, какое счастье, какое забытое счастье! Как сделать, чтобы так было всегда?
Но первое же ее легкое движение будит Авраама — или это он так тихо ждал, пока она шевельнется? — и он обнимает ее с той же своей неизбывной застенчивой нежностью, прижимает к себе, словно хочет слить их двоих воедино, и горячо шепчет в ухо, как раз над любимым завитком:
— Мы же снова вместе, да? Ни о чем не тревожься, я здесь, я с тобой, так будет всегда, войны уже нет, беды уже нет. Ничего нет, а мы есть…
А потом Фирочка, набросив халат, бежит готовить завтрак — оладьи с варенцом и чай. Даже достает откуда-то старый металлический, почерневший от времени подстаканник, успевает начистить его до блеска зубным порошком — Авраам всегда любил пить чай из стакана с подстаканником, и Фирочка сама не помнит, откуда он взялся, но знает, что есть. И, боясь вернуться к ночным своим тревожным думам, она как может растягивает утренние привычные пустяковые занятия — начищает подстаканник, печет оладьи на постном масле, ставит на стол глиняную кринку с варенцом, заваривает чай, раскладывает еду по тарелкам, а потом еще с особым старанием посуду моет и вытирает насухо, хотя давно уже приспособила к этой работе дочерей.
И все-таки приходит момент, когда откладывать разговор больше невозможно. Фирочка отряхивает последние крошки со скатерти, присаживается у стола на край табуретки, подперев щеку ладошкой, и вся ее поза, весь облик — это ожидание каких-то драматических слов мужа. Она даже удивляется в душе, что с такой легкостью снова стала думать об Аврааме как о муже. Она даже немножко на себя злится за свои ночные страхи и опасения. Ну конечно, все в порядке, он же вот, можно протянуть руку и дотронуться, не сходя с места, и только-только шептал ей на ухо все главные слова!
Но Авраам заговорил совсем про другое.
— Жизнь распорядилась так, что мы с тобой теперь военные люди.
Фирочка взметнулась возразить, что она и в войну считалась лицом гражданским, но Авраам нежно усаживает ее обратно на табурет, мимоходом дотрагивается губами до любимого завитка на шее и продолжает: