Двоевластие

– Так, так! И очень можно, что один оговор тут, – произнес он. – Эти твои приспешники, Михалка с Борискою, на все пойдут. Им своя радость, а не государева нужна! Так!.. А ты все еще любишь ее? – спросил он вдруг.

Михаил вспыхнул и потупился.

– Люблю!

– Ну, так тому и быть! – решительно сказал патриарх и остановился.

Михаил вопросительно глядел на него.

– И правды, и чести, и твоей любви ради, – торжественно произнес Филарет, – сделаем опрос, правды дознаемся. Спросим Бориску с Михалкой, почему они тебе такое сказали, лекаришек спросим, самое Анастасьюшку, и, если истинно она в радости тебе непрочна, так и будет. Что же, на все воля Божья! А коли облыжно все это, пусть твои приспешники ответ держать будут!

Лицо Михаила просветлело. Он радостно воскликнул:

– Батюшка, душу мою ты разгадал! Сколько раз собирался я сам это сделать, да все матушка отсоветовала.

– Ну а теперь и отец и патриарх тебе разрешает, и сам опрос вести будет! – сурово ответил патриарх, и его лицо приняло жестокое выражение.

– А кого из бояр на допрос выбрать? – робко спросил Михаил.

– Выберем! Ты да я допрос чинить будем, а при нас пусть твой дядя, а мой брат, Иван Никитич будет; без Шереметева нельзя быть: он аптекарский приказ ведает. А еще… еще…

– Князя Черкасского позовем! Он никому не правит.

– Ну, ин быть по – твоему. И сейчас делать станем! – Патриарх быстро подошел к столу, взял свисток и свистнул. В то же мгновение на пороге показался отрок. – Пошли дьяка к нам, – сказал отроку Филарет.

На место отрока явился думный дьяк, по тому времени лицо сановное. Он упал на колени и трижды земно поклонился царю, потом так же патриарху и, не подымаясь, ждал приказа.

– Встань, – сказал Михаил, – и что тебе наш батюшка – государь накажет, то пиши!

Дьяк поднялся, тяжело переводя дух, и осторожно подошел к столу.

– Пиши грамоты на боярина Ивана Никитича да на князя Ивана Борисовича Черкасского, да на боярина Федора Ивановича Шереметева. А в тех грамотах отпиши им, что мы, государи, задумали сыск сделать про то, чем девица Хлопова непрочна стала и занедужилась, а при том сыске им, боярам, при нас находиться.

Дьяк слушал с раболепным подобострастием слова патриарха; и по мере произнесения их любопытство, недоумение и страх по очереди отражались на его лице.

– Ну, пиши.

Дьяк поклонился и, перекрестившись, сел к столу.

Наступал трапезный час. Явились бояре, окольничьи и, окружив патриарха с царем, чинно пошли в столовую палату, а дьяк остался у стола, старательно выводя буквы и немилосердно скрипя пером. Пот выступил на его висках по мере писания грамот.

«Ну, – думал он вздыхая, – пропали наши головушки, не чую добра я с этого сыска для моих бояр. Для чего сыск?«Непрочна», – и весь сказ. Так на соборе решено было».

Он отложил перо, полез за пазуху, вынул тавлинку {Тавлинка – берестяная табакерка.} и взял огромную щепоть табака.

«Ачхи!» – раздалось на всю палату, и дьяк, испугавшись такого шума, спешно схватил перо, пригнул к плечу голову и снова стал выводить буквы.

Смутное предчувствие опасности почуяли и братья Салтыковы за царской трапезой. Они с прочими боярами сидели за столом на верхнем конце. Царь и патриарх сидели за особым столом на возвышении. Справа и слева от царя стояло двое часов немецкого изделия. Кушанья подавались чередом, наливали мед и вино, и во все время царь ни одного блюда, ни одной чаши вина не отослал ни тому, ни другому из братьев Салтыковых, еще недавно встречавших с его стороны ласку. Смелые и развязные, они притихли к концу трапезы, видно, что и прочие бояре заметили такое охлаждение к ним, и задумчивые пошли из царских палат.

– Я к матушке, – сказал Михаил.

– И я следом, – ответил Борис.

Оба они, сев на коней, степенно поехали по улицам, опустив головы и все яснее чуя над собою беду.

Старица Евникия провела их к смиренной игуменье, царской матери, и, вздыхая словно в смертельной боли, сказала:

– Вот они и сами, матушка – государыня! Опроси!

– Встаньте, встаньте! – ласково сказала Марфа, наотмашь благословляя лежавших ниц пред нею Салтыковых.

Они поднялись и по очереди поцеловали ее плечо.

– Ну что с вами? Что сумрачные в нашу обитель приехали? Чего мать Евникию опечалили? Поди, патриарх грозен?

Михайло низко поклонился и, вздохнув, ответил:

– Не знаю, что и молвить, государыня. Обойдены мы сегодня с братом, и то все заметили. Государь не жаловал нас ни чарою, ни хлебом, ни взглядом, ни словом, и все сидел сумрачен.

– И всегда так бывает, когда он с патриархом вдвоем поговорит. Докука на него находит с того, – вставил Борис.

– Ах, а сколь прежде был лучезарен и радостен, – вздохнув сказала их мать, – и к тебе‑то, матушка – государыня, по три раза на дню наведывался, а то бояр с запросом посылал. А ноне?

Марфа нахмурилась. Ее маленькое лицо с тонкими губами приняло жестокое выражение.

– До времени, до времени, – прошептала она, – нет такой силы, чтобы материнское благословение побороло. Мой сын, я его вскормила, взлелеяла, я его на Москву привезла, а не он! – резко окончила она и, смутясь своей вспышки, стала торопливо перебирать свои четки и шептать молитвы.