Двоевластие

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! – раздался за дверью тонкий голосок.

– Аминь! – ответила, быстро оправляясь, Марфа.

В горницу вошла миловидная черница и, сотворив метание {Совершив глубокий (земной) поклон.}, сказала:

– Дьяк думный Онуфриев с вестью к тебе, государыня… повидать просит.

– Зови!

Братья Салтыковы переглянулись между собой и отодвинулись к стенке.

Дверь в комнату тихо отворилась, и в комнату на коленях вполз дьяк. Он раз десять ударил лбом в половицы, пока Марфа небрежно благословила его, и потом сказал:

– Позволь слово молвить!

– На то и зван. Говори!

– Нынче зван я был, государыня милостивица, в молитвах заступница, до царской палаты и лицезреть удостоился, пес смердящий, холоп твой Андрюшка, пресветлые лики государей наших.

– На Руси один государь, – сухо перебила его Марфа.

Дьяк спохватился.

– Истинное слово молвила, государыня. Сдуру и перепугу сбрехнул. Был я зван и лицезрел государя нашего, царя батюшку, а с ним патриарха святейшего. И был мне наказ сесть за стол и писать грамоты до боярина Ивана Никитича, до князя Черкасского да до боярина Шереметева о том, что государь – батюшка хочет сыск чинить о болезни девицы Хлоповой, и с ним им быть на сыске том.

Дьяк выпалил все это быстрой скороговоркою и опять стукнулся лбом.

– О Хлоповой? – вскрикнули разом Салтыковы и побледнели.

– Так, – задумчиво произнесла Марфа, – ныне и такие дела без меня зачинаются!

Она скорбно вздохнула и обратила свой взор на икону.

Старица Евникия повалилась на лавку и застонала.

– Ох, беда неминуемая! Чует мое сердце, чует, бедное! Сынки мои родные, будет на головы ваши опала великая, как Ивашка Хлопов в силу войдет!

– Не будет этого! – грозно сказала вдруг Марфа. – Сыском пусть тешатся, а я не допущу сына жениться на девке недужной. Прокляну!

И от ее голоса стало страшно.

Действительно, инокиня Марфа сделала не одну попытку помешать затеянному делу, она Даже вызвала к себе сына – царя и всеми способами старалась добиться у него клятвы не жениться на Марии (Анастасии) Хлоповой, однако энергичная воля патриарха Филарета и в этом случае одержала верх, и был назначен допрос всех лиц, замешанных в дело Хлоповой.

Мягкосердный царь Михаил Федорович испытывал великое стеснение, видя перед собою наглые лица Михаила и Бориса Салтыковых, своих недавних приспешников. Безвольный и добрый, он еще не избавился окончательно от их влияния, и ему казалось, что в его поведении есть нечто недоброе.

Он сидел в одной из малых дворцовых палат в высоком кресле на возвышении, под балдахином; рядом с ним, с выражением неуклонной решимости, сидел его отец – патриарх, а у ступеней, в креслах с невысокими спинками, находились боярин Шереметев и князь Черкасский. Пред государями в непринужденной позе стояли братья Салтыковы. Их лица были бледны, глаза воспалены от бессонницы, но они дерзко и смело глядели в лица своих судей, и по их губам скользила наглая усмешка.

– За лучшее поначалу врачей опросить, – сказал сухим голосом патриарх. – Боярин, позови дохтура!

Шереметев встал и вышел. Стрельцы отпахнули двери и снова закрыли за ним. Через минуту боярин вернулся в сопровождении доктора Фалентина. Последний был одет в черный камзол и короткие брюки, на его ногах были чулки и башмаки с серебряными пряжками, волосы были собраны в косицу. Он был высок ростом, рыжий, с горбатым носом и глазами навыкате. Войдя он стал на колени и трижды стукнул лбом царю, потом столько же патриарху.

– Опроси! – тихо сказал царь князю Черкасскому.

– Встань и подойди ближе! – громко приказал князь, встав и низко поклонившись царю.

Доктор поднялся и осторожно, подгибая колена, приблизился к трону.

– Тебя звали наверх, – спросил князь, – лечить царскую невесту, Анастасию Хлопову? Скажи, что у нее была за болезнь и прочна ли она была царской радости?

Доктор переставил ноги, кашлянул, пытливо взглянул на Салтыковых, на боярина Шереметева, на патриарха и тихо заговорил, стараясь правильно выговаривать русскую речь.

– Что я знаю? Я мало знаю! Меня звали наверх…

– Кто звал?

– Я звал! – отозвался Борис Салтыков.

– Ну?

– Ну, я и был! Смотрю, желудок испорчен, слабит желудок. Это – пустяки! Я давал лекарство и уходил!

– Кому лекарство давал?

– Ее отцу, Ивану Хлопову, давал и уходил…

– Так, – с трона сказал Филарет, – что ж эта болезнь опасна для родов, к бесплодию она?

Доктор поднял руки.

– Кто говорит? Пустая болезнь… два дня – и здорова! Никак ничему не мешает!

Михаил вспыхнул и с укором взглянул на Салтыковых. Те опустили головы, но Михаил Салтыков быстро оправился и шагнул вперед.

– Дозволь, государь, слово мол…

– Молчи! – резко крикнул на него патриарх. – Твои речи впереди! Боярин, зови другого врача!

Шереметев поднялся и ввел другого.

Лекарь Бальсыр, одетый, как и его товарищ, лысый, с крошечным красным носом, толстый и круглый, как шарик, вкатился в палату, добежал почти до трона и тут бухнулся в ноги, звонко стукнув лбом о пол.

– Здравия государям! – прошептал он.

– Встань и отвечай! – сказал князь Черкасский, и, продолжая допрос, предложил ему те же вопросы.