Две сестры

— Но вы не можете добавить — знаменитая и несравненная. Что же может быть такого интересного в моем скромном мещанском имени?

— Я вам это скажу, — проговорил он поспешно, так как сестра и отец возвращались к нам. — Да, я вам это скажу, но только вам одной.

Я была смущена, сама хорошенько не зная, почему. Я не могла принять участие в разговоре, который завязался за обедом, возобновленным после неожиданного перерыва. Абель, получив разрешение, как он выразился, не заботиться о своем костюме, держал себя совершенно развязно и казался в восторге от нас. Я, однако, не поддавалась этой внезапной любезности и спрашивала себя, нет ли в ней оттенка пошлости, и не расточается ли она точно так же без разбора всякому встречному?

Аде это размышление не пришло в голову. Слушая его бойкую, остроумную и веселую болтовню, она позабыла свою собственную усталость и свои горести и стала соревноваться с артистом в игривости и бойкости речей.

Отец мой, переняв большинство французских обычаев, сохранил, однако, английскую привычку засиживаться за десертом, пока сестра моя и я приготовляли чай в гостиной.

Ада после своих недавних родов обыкновенно удалялась к себе тотчас после обеда. Но на этот раз она объявила, что хочет посидеть часть вечера с нами, и я одна отправилась наверх, чтобы уложить Сару и удостовериться, что кормилица хорошо нянчит маленького Генри.

Когда я спустилась в гостиную, отец мой был уже там, с гостем своим и с Адой. Сестра продолжала разговаривать с большим одушевлением. Я побоялась, как бы к ней опять не вернулась молочная лихорадка, и заметила об этом шепотом отцу, который тоже нашел, что руки у нее слишком горячи и взгляд слишком блестящ. Он настоял, чтобы она удалилась, и она уступила без всяких признаков досады. Но когда я предложила ей опереться на мою руку, чтобы взойти на лестницу, она оттолкнула меня, вырвала у меня подсвечник, который я держала, и проговорила:

— Ступай же петь! Господин Абель, которому отец уже успел расхвалить твой талант, умирает от нетерпения тебя слышать.

Это был уже второй случай, что она выказывала мне ревность по поводу музыки. Резкость ее движений и горечь тона напомнили мне то запрещение петь, которое она сделала мне при других обстоятельствах. Я была испугана и поражена. Следовало ли мне поддаваться этому ребячеству? Могла ли я сравнивать его с первой вспышкой? Ведь тогда шла речь о человеке, которого она любила, за которого она могла и хотела выйти замуж…

Когда я вернулась к чайному столу, я увидела, что отец действительно выдал нашему гостю тайну моих музыкальных попыток. Он сидел за фортепиано и играл Абелю некоторые из моих песенок, переписанных и сохраненных им без моего ведома. Абель восторгался ими до смешного, и я совершенно искренне попросила его не насмехаться надо мной.

— Я — насмехаться? — воскликнул Абель. — За какого же пошлеца вы меня принимаете?

— Не сердитесь, — сказал ему отец. — Она и сама не подозревает своего таланта, а скромность ее совершенно непритворная. Да вот, постойте! Я окончательно выдам вам ее с головой. У меня есть тетрадь, в которую я записывал некоторые вещицы, сочиненные ею — это просто прелесть.

Он вышел из комнаты, и Абель безумным движением, за которое я и сама не знаю, как не рассердилась, стал передо мной на одно колено.

— Я дал себе клятвенное обещание, — сказал он с жаром, — в тот самый день, когда я услышал имя мисс Оуэн, что в первый же раз, как я ее встречу, я облобызаю след ее ног. Вы только что поставили вот сюда прелестнейшую ножку в мире, но будь она большая или неуклюжая, я, тем не менее, сдержал бы свое слово.

И он поцеловал паркет в том самом месте, по которому я прошла, удаляясь от фортепиано.

— Что это значит? — спросила я его. — Или вы поклялись морочить меня, разыгрывая передо мной сумасшедшего?

— То, что вы говорите, — отвечал он, — взято целиком из словаря условных и принятых фраз. Что касается меня, я живу, думаю, говорю и действую, нисколько не справляясь о предписаниях светского этикета. И это не потому, что я не подозревал о существовании этих вещей. Я имел полную возможность изучить их в том, что называется самым большим светом. Но я нашел их до того пошлыми, лживыми и малодушными, что решился или молчать, или говорить все, что я думаю, что я знаю и что хочу.