Две сестры

В эту минуту вошел мой отец, и разговор наш был прерван. Отец непременно настаивал, чтобы я спела что-нибудь из сочиненных мною песен. Никогда я не была так мало расположена петь. Смелая откровенность только что сделанного мне объяснения казалась мне оскорбительной, и я спрашивала себя, не дала ли я сама к тому повод слишком доверчивым, фамильярным обращением. Чтобы показать, что я не придаю никакой важности тому, что произошло, я села за фортепиано и попробовала петь, но голос не выходил у меня из груди, и голова моя кружилась, точно я вдохнула какой-нибудь слишком сильный аромат.

Отец мой настаивал, но Абель не говорил ни слова. Он казался поглощен какой-то думой, и я, право, не знаю, слушал ли он меня. Какой-то злой дух шевельнулся во мне: мною вдруг овладела потребность привлечь к себе внимание, которое мне по-настоящему следовало бы всеми силами отвлекать в другую сторону. Я запела, как никогда еще не певала. Я сама не узнавала своего голоса.

Когда я закончила, Абель подошел ко мне.

— Я не в состоянии вам ничего сказать, — начал он. — Вы подумаете, что я преувеличиваю. Но вот что, послушайте. У меня есть голос, который лучше всякого человеческого слова выразит то, что я чувствую. Я отвечу вам так же, как вы мне говорили — музыкой.

Он взял свою скрипку, которую отец мой тайком принес в гостиную и положил возле него. Он проиграл целый час без всякого определенного плана, как бы под обаянием какого-то сна, полного сказочных чудес. Потом, как бы подавленный силой своего собственного порыва, он бросился на диван со словами:

— Больше не могу.

Последние звуки его музыкальной фразы замерли на скрипке, которая чуть не выпала у него из рук. Раскрасневшееся лицо его вдруг сделалось бледно, глаза неподвижны. Мы подумали, что с ним делается дурно.

— Нет, это ничего, — проговорил он, вставая. — Это не более, как действие усталости; теперь это прошло. Позвольте мне удалиться в мою комнату.

Он поспешно ушел, не поклонившись мне и, по-видимому, позабыв даже о моем присутствии.

Отец мой проводил его в приготовленную для него комнату и, вернувшись, объявил, что гость наш вовсе не болен, а просто-напросто смертельно хочет спать.

На другой день, проснувшись рано утром, я занялась по обыкновению кое-какими хозяйственными делами. Никто в доме еще не шевелился. Отец до света отправился на охоту; сестра, после своих родов, еще не сходила вниз к завтраку. Я пошла наверх проведать её. Горничная сказала мне, что она дурно провела ночь и теперь отсыпается.

В десять часов позвонили к завтраку, и отец мой, который всегда отличался большой аккуратностью, явился к столу. Дали знать господину Абелю, но он не показывался. Мы прождали его с четверть часа, потом отец мой отправился к нему в комнату. Прошло довольно много времени, пока он привел его с собой. Завтрак остыл, и я-таки порядком подосадовала на нашего гостя; я находила, что он большой невежа. Наконец, он явился, одетый на скорую руку, с мутными и заспанными глазами.

— Мне не было бы извинения, — начал он, — если бы я имел возможность быть организованным, как все добрые люди. Но бывают часы, когда скажите мне, что надо мною дом горит — я не тронусь с места. Каждый раз, как я отдаюсь с чрезмерным увлечением игре на скрипке, я падаю, как пласт, и сплю мертвым сном. Мне случалось целые дни и ночи забывать и сон, и пищу, а затем случалось и спать по двое суток подряд.

Я должна была принять его оправдания, которые в глазах моего отца, возымевшего большую слабость к нему, представлялись совершенно основательными. За завтраком он был совершенно спокоен, даже прозаичен, и кушал с аппетитом самого обыкновенного смертного. Затем он распростился с нами, попросил засвидетельствовать его почтение госпоже де Ремонвиль и удалился, поблагодарив нас за радушный прием. Отец вызвался проводить его до Ревена, где артист оставил своего слугу с вещами, и шепнул мне, чтобы я пригласила господина Абеля бывать у нас в Париже. Я сделала это приглашение очень холодно, и он отвечал мне в том же холодном тоне, что сочтет за честь им воспользоваться.

Проводив их, я вернулась в гостиную, где застала Аду.

— Так он уехал! — воскликнула она, глядя на меня с насмешливым выражением. — То-то я смотрю, физиономия у тебя такая печальная. Ну, ну, не сердись; хоть ты у меня и рассудительнейшая из англичанок, все же музыка делает такие чудеса! Я рада за себя, что никогда не умела взять в толк всех ее прелестей; я вижу теперь, что достаточно одного часа, проведенного в музыкальных экстазах, чтобы перебудоражить самую спокойную голову. Слушала я тебя, как ты пела вчера вечером, и потом эту скрипку, которая только расстроила мне нервы, — и думала, что этому конца не будет. Отвратительная вещь — меломания! Когда же состоится твое бракосочетание с этой перелетной птицей? Одно меня утешает, — то, что эти господа, отправляясь пожинать лавры по Европе, обыкновенно оставляют своих жен дома — и, таким образом, ты все-таки останешься с нами.

Шутки эти показались мне до того неприличными, что у меня язык не поворачивался на них отвечать.