Две сестры

Сара еще не хотела возвращаться домой. Она в первый раз видела Дам Мааса. Не думаю, чтобы ее пониманию была доступна величавая красота местности, но ее часто отказывались брать сюда с собой, потому что «это очень далеко», и полчаса езды в лодке казались ей целым путешествием. Она гордилась такой дальней поездкой и собиралась рассказать маме, что была у поворота большой горы.

После четверти часа ходьбы, боясь утомить ее, я села на траву и хотела усадить ее рядом с собой, но она не имела ни малейшего желания отдыхать и порывалась бежать вперед одна. Чтобы заставить ее сидеть смирно на месте, был только один способ: спеть ей что-нибудь. Она очень легко запоминала песни и повторяла их сама с удивительной верностью. Весь мой репертуар песен, доступных ей, был уже давно истощен, и я принялась сама сочинять для нее новые. Произведения эти, как ты легко можешь себе представить, были самого незатейливого характера. Я старалась приспособить и музыку, и слова к успехам ее умственного и музыкального развития. Но развитие ее шло быстро, и она задавала мне немалую работу.

На этот раз я спела песенку, которую сочинила накануне, ложась спать, и которая начиналась так:

Милая стрекозка
Погоди немножко,
Я на твоих крылышках
Вижу огонек.

Мелодия, такая же детская, как и слова, понравились девочке, и она заставила меня повторить ее несколько раз.

Вдруг мы услышали, что в нескольких шагах от нас великолепная скрипка повторяет тот же мотив. В первую минуту Сара пришла в восторг от этого таинственного эхо. Ей вообразилось, что это речка или горы поют. Но увидев на моем лице выражение изумления и некоторого беспокойства, она испугалась и со слезами бросилась ко мне.

Тотчас же из ближайшей кущи деревьев показался таинственный музыкант и подошел к нам. То был молодой человек в одежде туриста, и наружность его была так приятна, что Сара тут же стала улыбаться ему сквозь слезы. Однако она все еще не совсем понимала, в чем дело, и чтобы отучить ее от страха перед незнакомыми предметами, я стала уговаривать ее вглядеться хорошенько в скрипку и в музыканта, который, чтобы успокоить ее, снова принялся, смеясь, наигрывать на скрипке тот же мотив.

Когда он кончил, Сара решилась подойти к нему и протянуть свою маленькую ручку, которую он поцеловал с таким искренним умилением, что не было возможности на него за это рассердиться.

Я уже собиралась удалиться, кивнув ему головой и не сказав ни слова, но он заговорил со мной. Он извинялся, что ввел в слезы мою девочку. Он обвинял себя в нескромности, что подслушал и повторил мою песенку; но, по его словам, это была просто прелесть, мастерское произведение. Далее он объяснил, что сам страстный музыкант и артист по ремеслу. Он путешествовал по этой очаровательной местности пешком, с котомкой за плечами и со своей неразлучной кормилицей-скрипкой. Он не мог устоять против желания повторить для самого себя то, что слышал. Но он не поддался бы желанию узнать имя композитора и не вышел бы из чащи, если бы ребенок не перепугался. Тогда он счел необходимым показаться, чтобы успокоить девочку. Все это он проговорил с живостью и бойкостью, которые удивили меня, не произведя никакого другого впечатления. Я видела в нем просто какого-нибудь странствующего артиста, который желал блеснуть светскостью обращения и городил самые нелепые и преувеличенные похвалы моей песенке в надежде что-нибудь получить.

Желая удовлетворить его, я опустила руку в карман и попросила его сыграть что-нибудь веселенькое для моей девочки. Он увидел мое движение, потому что глаза у него большие, с каким-то широким, широким взглядом. Он весело и бойко приосанился, передразнивая деревенского музыканта, и принялся отхватывать на своей скрипке какой-то бешено-веселый танец, от которого Сара пришла в восторг. Глядя на ее грациозные прыжки, он и сам пришел в восторг, точно ребенок, и еще ускорил такт. Я принуждена была остановить его, почти отнять у него смычок из рук, потому что его шальное настроение сообщалось и девочке, которая приходила в сильное нервное возбуждение.

— Довольно, — сказала я, давая ему золотую пятифранковую монету. — Вы славно умеете заставлять плясать, но моей дочери не следует чересчур утомляться. Благодарствуйте и прощайте.

Он взял золотую монету, посмотрел на нее, поднес к губам и опустил в карман. Затем, подняв в воздух свою шляпу, он остался неподвижен, как статуя, провожая меня своими большими, дерзкими и ласковыми глазами, со взглядом не то ястреба, не то голубя.