Две сестры

Слушайте, у меня только одна минута времени, чтобы сказать вам то, что я думаю о вас. Я знаю вашего негодяя зятя… Не прерывайте меня, вы сами очень хорошо знаете, что он негодяй. Меня пригласили как-то играть на скрипке у его любовницы. Я пошел, уступая просьбам одного приятеля, про которого я и не знал, что он состоит в числе угодников этой интриганки. Вы знаете, что у нее легкое поведение прикрывает жажду к деньгам и умение обделывать свои делишки. Она окружает себя богатыми и влиятельными людьми, она принимает участие во всевозможных аферах и всегда остается в выигрыше. Но она скупа и удостаивает жить на широкую ногу лишь с тем условием, чтобы де Ремонвиль оплачивал звание первого любовника, в каком он при ней считается. Таким образом, он оплачивает все ее расходы, а она копит денежки. Для этого у нее всегда находится то тот, то другой предлог. Она уверяет, что устала от жизни в свете, что роскошь не доставляет ей никакого удовольствия, что она мечтает только об одном — обзавестись маленькой фермой, куда бы она могла удалиться и зажить простой сельской жизнью. Когда у него начинают возникать кое-какие сомнения, на нее вдруг находят припадки благочестия. Она одевается, как старая ханжа, и отправляется пешком в церковь, уверяя, что благодать снизошла в ее душу, и что она на днях непременно пойдет в монастырь. Это, конечно, не входит в расчет де Ремонвиля, который помешался на том, чтобы разыгрывать первую роль в свете, и который весь свой блеск заимствует от модной куртизанки.

Так дело тянется вот уже три года. Этот пошляк три раза был на волос от разорения, и три раза умел отвертеться от позора банкротства. Никто не знает, откуда он берет деньги. Не можете ли вы, мисс Оуэн, сказать мне, как он ухищряется скрывать свои похождения от жены, которую мы видим такой довольной и веселой?..

Позвольте, мисс Оуэн, вы раскрываете рот, чтобы сказать мне, что вы этого не знаете. Не трудитесь произносить эту великодушную ложь, — ведь я все знаю. Приятель, затащивший меня в этот дом позора, и которому я задал основательную головомойку, как скоро разглядел, в чем дело, — думая оправдать де Ремонвиля, стал мне клясться и божиться, что он не тронул еще ни копейки из состояния жены. В таком случае, ответил я, он или служит в тайной полиции, или шулерничает в игре.

Будучи приперт мною в последнем своем убежище, приятель мой был вынужден открыть мне всю правду. Я узнал, что сестра госпожи де Ремонвиль пожертвовала своим состоянием спокойствию несчастной молодой женщины. Это, добавил он, какая-то добрая полупомешанная старая дева, одна из тех добродетельных англичанок, равно чуждых всяких страстей и всяких притязаний иметь свою собственную личность, которым безбрачие как бы отведено в удел семьею, и которые в конце концов ухищряются считать за счастье, что не существуют для самих себя. Я отвечал моему приятелю, что он рассуждает, как пошляк и как негодяй, что никогда ноги моей не будет у его низкой покровительницы, что с де Ремонвилем я перестану кланяться при встречах, и что я не желаю долее оставаться приятелем приятеля этого господина.

Тут же я дал перед самим собой клятву, что, если мне случится встретить мисс Сару Оуэн, будь она стара и дурна, как смертный грех, я на коленях выскажу ей то благоговейное чувство, которое она мне внушает, и попрошу рассчитывать на меня, как на преданнейшего из братьев. Я встретил вас сегодня совершенно случайно, и я воспользовался первой минутой, что мы остались вдвоем, чтобы исполнить свой обет. Что ж, неужто вы отвергнете его, как дерзкую, безумную выходку? Нет, сердце у вас слишком доброе, и вы слишком умны, чтобы не видеть, как я глубоко искренен…

Я не знала, как бы я поступила, если бы я была настороже и вполне владела собой. Но его живая речь, его выразительная мимика, его улыбка, полная какого-то юношеского чистосердечия, наконец, его прекрасный взгляд, полный какой-то неодолимой силы, — все это заставило меня ответить ему, что я нисколько не сомневаюсь в нем, и что меня трогает то уважение, которое он мне высказывает.

Я не протянула ему руку, но он увидел, что рука моя не отодвигалась, и что он может ее взять. Он поднес ее к губам и продержал таким образом с минуту, которая показалась мне целым столетием. До того я была перепугана этим внезапным отречением от моей собственной воли.

— Выслушайте меня еще, — продолжал он. — Я сейчас говорил о благоговейном чувстве, о братском уважении. Все это я ощущал прежде, чем увидел вас, но для того, что вы мне внушаете теперь, этого слишком мало. Вы прекрасны, как ангел, и более артист, чем я. Благоговение мое перешло в восторженное чувство, преданность моя стала страстна…

— Замолчите, — перебила я его. — Эти слова только портят впечатление предыдущих. Что касается меня, то во мне нет ни тени восторженности и страсти. Жертва моя мне ничего не стоила, и мне было бы оскорбительно внушать сострадание. Обращайтесь же со мной так, как того требует мое положение.