Две недели в сентябре

Дело было не в трудностях, связанных с изменением планов; больше всего его беспокоило кое-что другое – кое-что связанное с “Прибрежным” и с миссис Хаггетт. Новость, которую жена сообщила ему прошлым вечером, потрясла его гораздо сильнее, чем он готов был признать. В некоторой степени их с женой чувства были схожими, но если она просто сочувствовала миссис Хаггетт, которую постигло жестокое и незаслуженное несчастье, то для него этот рассказ послужил подтверждением того, что он давно предвидел и чего боялся.

И тем не менее никакие предчувствия не смогли смягчить удар от постигшего его разочарования: удовольствие от отпуска было непосредственно связано с ощущением, что время, которое они проводят в “Прибрежном”, плотно втиснуто в череду других времен, за которые борются другие отдыхающие, тоже стремящиеся попасть в “Прибрежный”. Ему нравилось чувствовать сопротивление постояльцев, которые заселялись сюда до и после них; ему нравилось думать, что они, Стивенсы, своим приездом выгоняют из пансиона гостей, которые не хотят возвращаться домой, а когда уезжают сами, то уже следующим гостям не терпится занять их место.

И теперь это чувство внезапно угасло; никто не останавливался в “Прибрежном” до них, в августе, никто не поселится в их комнатах, когда они вернутся домой; они просто-напросто жили своей маленькой компанией в пансионе, куда больше никто не приезжает. Мистер Стивенс никак не мог справиться с досадой, которая то и дело застревала комком в горле: они ведь написали миссис Хаггетт еще в марте, чтобы та не поддалась искушению сдать их комнаты кому-нибудь другому.

Это как если бы Стивенсы взяли билеты в театр за несколько месяцев, а в итоге оказались в полупустом зале, из которого зрители тихонько уходили прямо во время представления. Уходили они потому, что сценарий был плохим, а сюжет – избитым, и в глубине души мистер Стивенс понимал: для театра настали плохие времена и смотреть этот спектакль больше не стоит, а он и его семья остаются в зале, аплодируют и пытаются подбодрить актеров только потому, что упрямо считают это своим долгом.

Он пытался заглушить подлый внутренний голос, который шептал: “Вам здесь тоже делать нечего! Люди уходят, потому что это никуда не годится, – так почему вы должны оставаться?”

Мистер Стивенс дошел до набережной и помедлил с минуту, глядя на море. Вдруг он ухватился за парапет, расправил плечи и стиснул зубы. Пусть остальные не приезжают, если им так угодно – угодно подводить миссис Хаггетт; пусть убираются, если не знают, что такое преданность, или забыли, что когда-то проводили здесь счастливые дни, – но его семья останется с миссис Хаггетт до конца.

Когда миссис Стивенс подошла к “Кадди”, все купались, но мистер Стивенс, как обычно, вернулся на берег чуть раньше остальных, и ей удалось спокойно поговорить с ним наедине. Она не успела еще ничего сказать, но он и так понял, что миссия увенчалась успехом, потому что, когда он вышел из купальни с полотенцем через плечо, она кивнула, улыбнулась и подала ему таинственный знак.

– Все в порядке! – зашептала она. – Билеты действуют в воскресенье! Я спросила дважды. Спросила у кассира и у начальника вокзала; они оба внимательно изучили билеты и сказали, что мы можем воспользоваться ими в воскресенье. Разве это не замечательно?

Мистер Стивенс уселся на ступеньках “Кадди” и начал растирать руки и ноги, подставляя их солнцу. – Ты записала время отправления поездов? – спросил он.

Она нырнула в сумочку и достала блокнот, в котором составляла списки покупок.

– Есть поезд в 10.45.

– Это слишком рано.

– Да. Я так и думала, просто записала на всякий случай. Потом в 13.30 и в 15.45.

– А во сколько тот, который отходит в 15.45, прибывает на Клэпем-джанкшен?

– В 18.08, – быстро ответила миссис Стивенс с гордым видом.

– Тогда он нам подходит, – сказал ее муж.

– Может, скажем им сейчас? – прошептала она.

– Нет, давай подождем до обеда – я хочу еще часок все обдумать. Все должно получиться, но лучше знать наверняка.

Они позволили себе еще разок подшутить над детьми, когда все собрались в кружок после купания и ели миндальные пирожные.

– Боже мой, – сказал мистер Стивенс с печальным вздохом, – остался всего один день… – И ему удалось незаметно для остальных подмигнуть жене.

Вдруг небо затянуло тучами, и ветер принес с моря мелкую морось – нечто вроде морского тумана, холодного и липкого. Мысли об окончании отпуска легли на плечи Дика, Мэри и Эрни тяжелым грузом, когда они возвращались по Сент-Мэтьюз-роуд в “Прибрежный” на обед.