Две десятины

— А у землепашца весь животъ снаружи. Во-первыхъ, скотина, ужь это мало-мало, ежели есть одна лошаденка, да коровенка, да три овцы, ужь это бдно. У меня было въ ту пору дв лошади, дв коровы съ телкой, семь овецъ, такъ вотъ какъ пустишь ихъ по двору, такъ даже у самого глаза разгорятся, а не то, что у чужого человка. Отъ этого самаго и тоска пошла… Вдь нельзя спрятать всю домашность въ карманъ, вся она снаружи; въ глаза хлещетъ. Случилось однажды: такая тоска меня взяла, что я взялъ, да и прогналъ всю скотину въ лсъ, чтобы то-есть схоронить ее. Вотъ хорошо. Прогналъ это я и сейчасъ вижу — валятъ ко мн на дворъ описатели: старшина, староста и прочіе другіе, — ну, я вышелъ изъ избы и довольно равнодушно смотрю. «Гд, спрашиваютъ, у тебя скотина?» Я и говорю: «Такъ и такъ, коя подохла, кою украли и ничего у меня нтъ; ежели бы было, разв я самъ не знаю, что надо уплатить? Ужь извините. А коль скоро, говорю, у меня нтъ, то и ничего у меня не полагается. Что же касательно, говорю, будущаго года, какъ только поправлюсь, сейчасъ все уплачу, будьте вполн благонадежны, даже съ полнымъ моимъ удовольствіемъ». Говорю я это, да взглянулъ на улицу, а тамъ ба-атюшки! вся подлая-то тварь, скотина-то моя, вижу претъ прямымъ путемъ на свой дворъ, и какъ только ввалилась она дворъ — и коровы, и лошади, и овцы, увидалъ кто старшина мою наглость и подходитъ ко мн, не говоря дурного слова, да р-разъ! р-разъ! въ одно ухо, да въ другое! Тутъ я въ ноги повалился… Да ты, чай, слыхалъ?

— Слыхалъ въ ту пору что-то, — отвчалъ Гаврило.

— Было, все было. Эхъ, да что объ этомъ поминать! — съ досадой кончилъ Болотовъ, какъ будто отгоняя отъ себя какія-то темныя воспоминанія.

Нсколько минутъ оба пшехода молчали.

— Съ этой поры и пошло, значитъ? — спросилъ, наконецъ, Гаврило.

— Съ этого и пошло. Главное, эта самая мысль зачала меня мучить: спрятать ничего нельзя. И все мн кажется, что домашностью связанъ я по рукамъ и ногамъ; подобно рабу я у нея… И началъ я пущать все сквозь рукъ; бдность, и до того опаршивлъ, до той степени ужь дошло, что хоть надвай кошель, да или съ Христовымъ именемъ для ради кусковъ. Ну, однако, Богъ не допустилъ, спасъ, милостивый, не далъ въ конецъ погибнуть. Сталъ я понемногу промышлять и теперь вотъ живу по мелочи.

— Землепашество поршилъ совсмъ?

— То-то, что судьбы нтъ. Начни я опять заниматься, и пойдутъ мысли, знаю ужь я! Да и кой шутъ въ теперешнемъ моемъ положеніи приневолитъ къ землепашеству, ежели копйку, какая она ни на есть, сберечь въ карман легче? Хочу я ее показать — хорошо, а не хочу, ежели по случаю собственной нужды, не объявить и не объявлю, потому вдь я самъ знаю, когда могу и когда нтъ отдавать копйку. Время ужь нынче такое воровское: кто что увидитъ, тотъ то и тащить, а кто съумлъ во-время копйку спрятать, тому ничего, жить можно. Да кабы ежели мн еще земли-то полагалось, а то одна душа, стало быть, нтъ никакой возможности мараться, вдь я уже все сообразилъ. Ну, однако, сильно беретъ меня раздумье насчетъ земли!

— А что? — спросилъ съ живостью Гаврило.

— Думаю, что насчетъ земли чего не будетъ-ли. Меня и беретъ раздумье, заниматься-ли хлбопашествомъ, или ужь лучше бросить это дло, потому какъ нтъ судьбы…

Внутреннее состояніе двухъ пшеходовъ совершенно перемнилось. Гаврило былъ взволнованъ, Болотовъ сталъ равнодушенъ. Послднія свои замчанія онъ сболтнулъ такъ, отъ нечего длать, нисколько не вря своимъ словамъ, и вралъ потому, что на самомъ дл давно уже и не думалъ объ этомъ предмет, сдлавшемся для него чуждымъ и непонятнымъ. Между тмъ, это вскользь сказанное замчаніе вызвало цлую душевную бурю въ Гаврил. Онъ что-то вдругъ сталъ припоминать… и припомнилъ. Прошлое, забытое въ продолженіе долгой пустяшной жизни, не позволявшей отдохнуть ни минуты, сразу вернулось, заполонило всю голову бдняги и заставило забыть и Шипикина, и бычка, и дв десятины, и все, что за минуту передъ тмъ казалось ему важнымъ. Гаврило съ какимъ-то ожесточеніемъ запустилъ об пятерни въ волосы, поскребъ съ шумомъ голову и опустилъ руки.

Когда они подходили къ усадьб Шипикина, Гаврило уже оправился отъ нахлынувшихъ на него мыслей. Передъ нимъ снова стоялъ вопросъ жизни и смерти: «дастъ или не дастъ?» Гаврило снова ужасался и, когда они совсмъ подошли къ усадьб, онъ выразилъ на лиц и словахъ величайшій испугъ. «Не дастъ!» — ршилъ, заране подготовляя себя къ самому худшему. Зять успокоилъ его. Только просилъ не казать глазъ барину, который тогда, ежели откроется обманъ, дйствительно ужь не дастъ. Въ виду этого, Болотовъ даже посовтовалъ Гаврил совсмъ отойти прочь, спрятаться куда-нибудь. Гаврило на все былъ согласенъ, хоть бы въ землю провалиться на время переговоровъ съ бариномъ, и ушелъ.