Две десятины

— Врно. Ужь если интересу мало, такъ какъ же не обидно? — отъ всей души согласился Гаврило.

— Ходишь-ходишь иной разъ, языкъ высунешь, голова кругомъ пойдетъ, да вдругъ возьметъ тебя зло, да такъ разгоришься, что плюнулъ бы на все и больше ничего. А почему? Интересу мало. Такъ и теперь: не очень-то одолжилъ ты меня! Иди вотъ, бги, верти хвостомъ, а интересу получишь бездлицу.

— Иной разъ ничего не получишь отъ него — это врно! — взволнованно проговорилъ Гаврило и не могъ скрыть ненависти. — А сладко говоритъ! Ужь мелетъ-мелетъ теб, думаешь: ну, слава Богу, дастъ, а глядишь — онъ тебя эдакъ ласково беретъ за плечо, да и пихаетъ въ дверь. Здоровъ точить лясы, чистый Іуда!

Зять, слушая Гаврилу, съ удивленіемъ смотрлъ на него. Ему стало очевидно что они говорили про разные предметы. Онъ обозлился.

— Да ты про кого говоришь? — спросилъ онъ вдругъ и злобно посмотрлъ на Гаврилу, который, въ свою очередь, пришелъ въ изумленіе.

— Я-то? Я про барина, про Шипикинскаго, — отвтилъ смущенно онъ.

— Эхъ, ты, головушка! Ушами ты слушалъ или… Я ему разсказываю про теленка, а онъ… эва куды!… Ты, братъ, уши-то шире разставляй, а то… Я ему свое, а онъ про Шипикинскаго барина, чудакъ!

Нкоторое время оба пшехода молчали, стыдясь взаимнаго непониманія, вина котораго, впрочемъ, ложилась на одного Гаврилу, потому что онъ одинъ былъ въ мучительномъ состояніи. Но Болотовъ быстро оправился отъ смущенія и продолжалъ описывать вс трудности своей неопредленной жизни. Гаврило сталъ слушать со вниманіемъ.

— Такъ вотъ я про то и говорю, про бычка-ли, про другое-ли что — все единственно, нигд покою нтъ, то-есть не только что интересу, а даже спокойствія не замчаешь, только и длай день-деньской, что бгай, какъ собака безъ хозяина. А все отчего? Оттого, что землю бросилъ. Теперь иной разъ и вернулся бы да ужь боязно, отвыкъ, даже страхъ какой-то…

— Что-жь это ты такъ?… Къ земл завсегда можно вернуться, отъ нея не уйдешь далеко.

— Да ужь заболтался… Нтъ у меня ужь никакой домашности, а заводить съизнова, тутъ и вку не хватитъ, — задумчиво возразилъ Болотовъ.

— Что-жь ты такъ? Вдь отъ меня ты отошелъ вполн хозяиномъ, отчего же ты не соблюлъ наслдства? Вдь мы раздлились по-божески? — спросилъ Гаврило.

— По-божески, — это врно. Ну, только у меня другія мысли были; не рука мн землепашество. Дло ужь теперь прошлое, скажу я теб по совсти: повришь или нтъ, скажу какъ передъ Богомъ, тоска меня взяла отъ этого самаго землепашества, и даже такая тоска, что, напримръ, кабакъ былъ первйшее удовольствіе для меня, такъ и тянетъ, такъ и тянетъ — вотъ ужь до какихъ предловъ дошло. Стало быть, отъ судьбы мн не велно заниматься хлбопашествомъ.

Болотовъ задумчиво говорилъ съ искреннею печалью; Гаврило уже съ величайшимъ вниманіемъ слушалъ.

— Такъ и спустилъ все хозяйство. Говорю теб, судьбы не было. Главное, отчего у меня тоска-то взялась? Мысль у меня была одна: утаить ничего нельзя, коль скоро ты землепашецъ есть — вотъ какая мысль забралась. Отъ этого самаго и бросилъ всю домашность. Какъ вспомнишь, бывало что все у тебя на виду, ничего припрятать для себя на черный день не можешь, все у тебя снаружи, приходи всякій и бери сколько угодно, какъ вспомнишь, что некуда теб схорониться, такъ и тоска. Возьму я, къ примру, себя въ теперешнемъ моемъ положеніи: какъ нтъ у меня никакой домашности, и, стало быть, взять у меня нечего, то никакой у меня тоски нтъ, заработаю я малую толику и сейчасъ денежки въ кармашекъ — чисто-благородно! приходи сейчасъ въ моемъ теперешнемъ положеніи староста, старшина, хоть самъ становой, и ежели я самъ расположиться не пожелаю и не выну денежки изъ кармашка, никто ничего не найдетъ. Первымъ дломъ: «Корова есть у тебя?» — «Никакъ нтъ». — «Овцы, телята, свиньи, по двору ходятъ?» — «Никакъ нтъ-съ». — «Лошадь есть?» — «Только и есть что одна». — «Значитъ, ничего у тебя нтъ?» — «Точно такъ, ваше благородіе». Коль скоро я денежки спряталъ, нежели не пожелаю самъ расплатиться, то у меня ничего снаружи нтъ и никакимъ образомъ ничего не добудутъ. Весь мой животъ въ монет, а монету кто же ползетъ считать?

— Никто не ползетъ. А землепашцу… — возразилъ было Гаврило.