Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

В разгар ссоры там, в пушистых облаках над городом, Забардаст ткнул старого друга в самое уязвимое место: в его избыточное самолюбие, прямиком в гордыню Зумурруда. «Стоило мне только захотеть, – воскликнул Забардаст, – и я сделался бы гигантом побольше тебя, но для меня размер не имеет значения. Захоти я, я бы стал метаморфом изворотливее Раима Кровопийцы, но предпочитаю сохранять собственный облик. И нашептываю я искуснее, чем Сверкающий Рубин, и мой шепот действует дольше и сильнее». Зумурруд, никогда не выделявшийся среди джиннов красноречием, взревел в гневе и метнул шаровую молнию, а Забардаст превратил ее в безвредный снежок и кинул в своего соперника, словно мальчишка в зимнем парке. «Более того, – прокричал Забардаст, – можешь не пыжиться так, твердя, что создал проход между мирами: как только после долгого разделения миров были сломаны первые печати и приоткрылась щель, я уже вернулся на Землю, задолго до того, как ты надумал. Тогда я посеял семя, которое скоро принесет плод и нанесет человечеству рану более глубокую, чем все удары, какие ты можешь измыслить. Ты ненавидишь род человеческий за то, что он отличается от нас, а я ненавижу его за то, что он владеет Землей, прекрасной израненной Землей. Я далеко превзошел жалкую фанатичную месть твоего мертвого философа. Есть на свете садовник, который произрастит целый сад ужасов. То, начало чему я положил шепотом, превратится в рев и сметет человечество с этой планеты. Перистан покажется нам тогда плоским и скучным, и вся благословенная Земля, очистившись от людей, станет владением джиннов. Вот что я сделаю. Я – Великий и Ужасный. Я – Забардаст!»

– Иррациональное само себя уничтожает, – так Ибн Рушд молвил Газали, прах – праху, – ибо в нем отсутствует разум и смысл. Разум дремлет порой, но иррациональное лежит в коме. В конце концов иррациональное сделается вечным пленником снов, а свет останется за разумом.

– Люди стараются создать тот мир, который они видят во сне, – возразил Газали.

Настало затишье, Забардаст, Сверкающий Рубин и Раим Кровопийца вернулись в Волшебную страну. Портал в Квинсе закрылся, виднелся только разрушенный дом. Наши предки решились поверить, что худшее позади. Стрелки часов снова двигались вперед. Весна веселела. Повсюду, в каком бы направлении мужчины ни пошли, они оказывались под сенью девушек в цвету и ликовали. В те дни мы жили без памяти, особенно молодые, молодых многое отвлекало. Они радостно позволяли себя отвлекать.

Зумурруд Великий не возвратился в Перистан. Он сидел на могиле в ногах Газали и задавал вопросы. Прежде он бунтовал против философии и религии, но теперь решил послушать. Возможно, его утомили болтовня и мелочная злоба джиннов, хаос ради хаоса показался в итоге пустым делом, и ему понадобилось знамя, под которым он мог бы сражаться. Или же он вырос, не физически, но внутренне, и, выросши, почувствовал, что может уважать лишь ту причину для битв, которая больше него: поскольку он был великаном, то и причина должна оказаться поистине великой, а среди всякого товара на этом рынке один лишь Газали выложил подходящий размерчик для богатырей. С такого расстояния во времени мы не сумеем в точности разгадать, что было на уме у джинна. Мы знаем одно: этот товар он в итоге купил.

Остерегайтесь мужа (и джинна) деятельного, когда он надумает наконец усовершенствоваться с помощью мысли. Эта небольшая доза мысли крайне опасна.

Дунья полюбила вновь

Когда Дунья впервые увидела Джеронимо Манесеса, он парил, лежа на боку, в своей спальне, почти в полной темноте, с маской для сна на лице, в той глубокой, вызванной изнеможением дремоте, которая заменяла ему в ту пору сон; единственная лампа, оставшаяся включенной на тумбочке, подсвечивала его снизу, бросая жуткие, словно из фильма ужасов, тени на длинное худое лицо. По обе стороны его тела свисало одеяло, отчего Джеронимо походил на ассистента фокусника – сначала ловкач в цилиндре запустит его левитировать, потом распилит пополам. Где я видела прежде это лицо, подумала Дунья, и сразу же ответила себе, хотя это воспоминание уходило в прошлое более чем на восемь веков. То было лицо ее единственной земной любви, пусть и без тюрбана вокруг головы и седая борода не такая ухоженная, грубее и запущеннее, чем ей помнилось, не борода мужчины, который решил обзавестись этим украшением, а неухоженная поросль на лице того, кто попросту перестал бриться. Восемь веков назад, восемь с лишним, она видела это лицо, но словно бы вчера, словно бы он и не покидал ее, не обратился в прах – прах, с которым она говорила, одушевленный прах, но, тем не менее, прах бестелесный, мертвый. Словно бы он все это время ждал ее здесь, в темноте, восемь веков и долее, ждал, пока она отыщет его и воскресит старинную любовь.