Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Все было устроено так, как некогда, в древние времена, устраивались дуэли. Вызов, посланный Зумуррудом Великим, стремительно пронесся по коммуникационным сетям джиннов и был принят. Место выбрал Зумурруд, обозначив его с нескрываемым презрением: там, где твой милый мальчик, напомнивший тебе покойного любовника, ныне развлекается с женщиной, которую он предпочел тебе. Я сокрушу тебя у него на глазах – пусть смотрит, – а как поступить с ним, я решу позднее, когда весь мир окажется в моей власти. Обмен оскорблениями входит в обряд вызова на поединок, но Дунья сохранила презрительное достоинство, и место и время были назначены. Он вздумал драться на твоей территории, заметил Омар Айяр. В нем говорит самонадеянность – самое уязвимое его место. Знаю, ответила Дунья. И час настал.

В Ла-Инкоэренце, поместье дивной красоты, которое основатель имения Сэнфорд Блисс посвятил своей вере в бессмысленность мирового устройства, Дунья и Зумурруд сошлись лицом к лицу, чтобы решить наконец, какой смысл приобретет отныне наш мир. Солнце зашло, лунный свет тревожно ложился на великую реку у границы имения. Летающие урны, на которых примчались Зумурруд и его сторонники, зависли в воздухе над солнечными часами, словно гигантские пугливые пчелы. В небе над ними кипела воронка портала, через который они прибыли. Мистер Джеронимо, Джимми Капур и Тереза Сака перемещались по краям большой лужайки, следя, чтобы секунданты Великого Ифрита не напали исподтишка. Двое дуэлянтов описали несколько кругов, присматриваясь друг к другу, обдумывая первый шаг. Тучи бежали по небу, и когда лунный свет померк и неземная тьма укрыла комбатантов, наполнив их ноздри запахом смерти, Зумурруд Великий нанес первый удар. Это он вызвал ветер, и теперь ярость ветра усилилась. Фигуры, ждавшие на краю поля, кинулись в убежище, чтобы их не снесло, ибо то был ветер из ада, он пытался сорвать с Дуньи ее человеческое обличье и рассеять по всем сторонам света дым, из которого она состояла. Но так легко Дунья не поддавалась, стояла крепко. К ветру присоединился дождь, это была уже ее магия – такой сильный дождь, точно сама река поднялась из своего ложа и обрушилась на них, дождь, старавшийся загасить пламя, из которого состоял ифрит. Но и Дунья ничего не добилась. Ни того, ни другого бойца невозможно было так просто сломить. Их щиты превосходно отражали любую атаку.

Сквозь вой ветра и грохот дождя мистер Джеронимо услышал женский голос, бранивший спутников ифрита: А вам каково было бы, если ваш мир изничтожали вот так, как вы губите наш? Голос снова и снова повторял этот вопрос, перемежая его грубыми ругательствами, пока мистер Джеронимо не сообразил, что это орет Тереза Сака, Дунья призвала ее в числе своих бойцов. На взгляд Джеронимо Манесеса женщина была, мягко говоря, неадекватна. К тому же не было уверенности, что ее гнев направлен лишь на Великого Ифрита и его спутников – ее гнев распространялся, словно чума, заражая все, к чему прикасался, и вполне вероятно, подумал мистер Джеронимо, что этот гнев, по крайней мере отчасти, предназначен и Дунье. Исполненный ненависти вопль, когда такой адресуется любой группе людей, малюя их всех одной краской, называется проявлением расовой ненависти. Тереза Сака, подумал он, прислушиваясь к воплю, вплетавшемуся в грохот разбушевавшихся стихий, равнявшемуся с ними свирепостью, так что разряды электричества уже полыхали по контуру тела Терезы, – Тереза явно предубеждена против всех жителей высшего мира, а значит, разумеется, и против джиннии в самой себе. Ее ненависть к другим включает ненависть к самой себе. Она – опасный союзник.

Тем временем мистер Джеронимо, словно секундант на боксерском поединке за титул, встревожился неправильным подходом Дуньи: она вроде довольствовалась тем, что отвечала ударом на удар и не брала на себя инициативу. Это ему показалось неправильным. Он попытался сообщить ей об этом без слов, но она никого уже не слушала, всецело сосредоточившись на борьбе. Зумурруд менял обличье, выпуская на волю худшее из обитавших в нем чудовищ, с железными зубами, о тысяче голов и о тысяче языков – некогда его звали Болтливой Бестией. Тысяча языков не только лаяла по-собачьи, рычала тигром, ворчала медведем, завывала по-драконьи и пыталась впиться в противника многочисленными шипами о трех зубцах каждый – они могли еще и выкрикивать сотни проклятий, заговоров и приворотов, обрушив на Дунью ослабляющие чары, парализующие чары, убивающие чары. И притом оставалось еще множество свободных языков, изрыгавших оскорбления на множестве языков, на языках людей и джиннов, причем глубина морального падения Великого Ифрита шокировала всех присутствующих.