Два брата

Григорий Николаевич сделался несообщительнее и угрюмее. Он мрачнее стал смотреть на то, что делалось вокруг, а кругом ничего радостного не было. Кузьма Петрович, до которого он так наивно добирался, неистовствовал с большею силою и, что называется, в ус не дул. Новый губернатор (губернатора-"статистика" скоро сменили после залесского "возмущения" крестьян) статистикой не занимался, а приехал с целью "подтянуть" губернию и навел страх не нее. Новое веяние отразилось, разумеется, и на подчиненных; все волей-неволей должны были подтягивать и везде улавливать "злонамеренный дух" и, очевидно, желали его искоренять. В этом похвальном намерении вскоре после его вступления в должность было закрыто несколько школ и выслано несколько учителей; исправникам и становым предписано было строжайше увеличить бдительность; Григорию Николаевичу под рукой сообщили, чтобы он был осторожнее, так как его превосходительство косо смотрит на артельные сыроварни, устроенные еще давно Лаврентьевым, и относится вообще к "дикому барину" подозрительно, считая его причастным к так называемому залесскому бунту. Рассказывали, что Кузьма Петрович немало способствовал такому взгляду его превосходительства при посредстве нового правителя канцелярии, привезенного его превосходительством из Петербурга, человека молодого, но очень расторопного и исполнительного.

Бедный Иван Алексеевич, ожидавший несколько месяцев, чтобы выйти с полным пенсионом в отставку, решительно терял свою седую голову и скакал по уезду из конца в конец, обнаруживая таким образом неусыпную бдительность, и жаловался Григорию Николаевичу, когда тот изредка заезжал в город к старику с целью узнать, нет ли новостей от Леночки.

- Того и гляди, что под сюркуп попадешь{303}... Того и жди, ей-богу! говорил он, усиленно затягиваясь своим трабукосом. - Уж губернатор меня два раза этим Мирзоевым допекал! А Никодимка рыжий опять что-то лебезит, видно пакость собирается сделать. И все-то он теперь шнырит и никак ничего не может открыть. На днях, шельма, докладывает, что у него есть великая тайна, ей-богу так и говорит, и весь трясется от радости. Уж вы, говорит, Иван Алексеевич, не скройте, пожалуйста, что это я, мол, первый тайну-то обнаружил!" - "Какая, спрашиваю, такая тайна?" - "Пребольшая, только я, говорит, при Марфе Алексеевне, по чрезвычайной важности, открыть не могу... Они-с, говорит, дама!.." - рассказывал старик, подмигивая глазом на Марфу Алексеевну, по обыкновению коротавшую зимние вечера за гран-пасьянсом.

- Вообразите, Григорий Николаевич, какая скотина! Так и брякнул!.. Он полагал, что и в самом деле мне очень любопытно слушать его дурацкие тайны! - вставила Марфа Алексеевна.

- Ну, положим, сестра...

- И ты туда же!..

- Очень, однако, мучилась в тот вечер... И так и эдак... Но я был неумолим!..

- Неумолим?!. Сам-то ты первый все разболтаешь... Небось поверил тогда Никодимке...

- Ну, ну, не перебивай, дай рассказать. Так вот, как это он, Никодимка-то наш, напустил такой важности, я его сейчас в кабинет: в чем, спрашиваю, дело? "А дело, сказывает, в том, что у Петра Николаевича Курбатова (знаете Петра Николаевича, акцизного?) по вечерам собираются разные подозрительные личности, сидят за полночь и, как мне известно из достоверных источников, не так, как обыкновенно, проводят время... в карты не играют и вина не пьют, а как будто очень даже предосудительно рассуждают и, полагать надо, читают запрещенные сочинения". Я было сперва расхохотался: слава богу, знаю Петра Николаевича... о чем ему рассуждать! Однако Никодимка обиделся и клянется "Я, говорит, по долгу службы. Мало ли что может оказаться впоследствии, так уж я долг свой исполнил... Вот уже, говорит, четыре дня сряду, как у него собираются, и, заметьте, занавески спущены, чтобы не видать ничего с улицы... Таинственно так..." - "Кто ж бывает там?" - "Всех не перечислю, не знаю, а могу сказать, что два молодых армейских офицера и помещик Усатов, брат которого, знаете, был сельским учителем!.. Не угодно ли, Иван Алексеевич, сегодня же вечером проверить справедливость моих слов... Может быть, мы накроем очень серьезный заговор, и нам объявится фортуна. Не угодно ли?" - говорит и опять, каналья, трясется весь от радости... Ему, натурально, не заговор важен, а показать усердие и в люди выскочить...

- И вы пошли к Курбатову? - усмехнулся Лаврентьев.

- Нельзя было... Пошел... - со вздохом промолвил старик.

- И что же?