Два брата

- Да смех один... И ругал же я Никодимку потом!.. - смеялся старик. Он теперь - заметили? - ходит поджавши хвост, как ошпаренный поганый пес. Надо было идти, хоть я и мало верил Никодимке... Ведь окажись потом что-нибудь... в каком бы виде меня аттестовали, а? - с горькой усмешкой проговорил старик. - Сами знаете, какое ныне беспокойное время!.. Эдак в десять часов пошли мы в переулок с Никодимом... Действительно, в квартире Курбатова огонь, занавески опущены и несколько теней... Казалось бы, дело обыкновенное, но вот подите же! В ту пору и на меня, старого дурака, точно затменье нашло! А Никодимка поставил двух полицейских у ворот, заглянул в окно, - квартира-то была в нижнем этаже, - и машет мне рукой... "Посмотрите, Иван Алексеевич! - шепчет он, а голос-то у него дрожит. - Посмотрите!" На улице тихо, улица-то глухая, все спят. "Посмотрите-ка!" Заглянул, признаться, и я - что будешь делать! - в свободный уголок, занавеска-то не вся была опущена, и вижу: сидят несколько человек вокруг стола, а Петр Николаевич что-то читает... "Видели?" - "Видел, говорю". - "Это непременно какая-нибудь прокламация!" И с такой уверенностью это говорит Никодим, что я и взаправду в ту минуту подумал, что Петр-то Николаевич читает прокламацию... Очень уж, Григорий Николаевич, напуганы мы, ей-богу... Ну, ладно. Я и говорю Никодимке: пойдем! А он струсил: "А если, говорит, с оружием в руках? Надо, Иван Алексеевич, осторожно!.. Разве можно так!" "Эх, Никодим Егорович!" - Это я-то ему, и сам, недолго думая, в квартиру. Иду, двери нигде не заперты. Тут, признаться, сомненье меня взяло: статочное ли дело Петру Николаевичу прокламации и все такое? Наверное, набрехал Никодимка. Я все иду. Тьфу!

Старик плюнул, засосал сигарку и через минуту продолжал:

- Вошел в залу - темно; думаю: не вернуть ли назад? Хотя и строжайшая бдительность и все такое, но все-таки в чужую квартиру эдак, как бы татью... Не знаю, пошел ли бы дальше, как из соседней комнаты кто-то спрашивает: "Степан, ты?" Ну-с, я кашлянул, да и отворяю дверь. Смотрю - все знакомые: следователь, два армейских офицерика да еще губернаторский племянник, шут гороховый, от скуки по губернии шатается, при дяденьке в поручениях. Петр Николаевич ничего, даже обрадовался. Тары-бары, садитесь. "Как вас бог занес?" - "На огонек, говорю, думал - пулечка". - "Какая пулечка! Интересную книжку читаем, хотите послушать?" - "А что такое, какая такая книжечка?" "Посмотрите-ка, редкая, только что вышла в Петербурге". И сует мне под нос книжку; посмотрел: "Девица Жиро, моя жена"{305}... "Вы послушайте-ка, Иван Алексеевич..." И Петр Николаевич прочел один отрывок, очень уж пакостный. Я, знаете, для приличия посидел с четверть часика и как дурак выхожу вон. А Никодимка за воротами: "Ну что?" В те поры я очень рассердился и говорю: "А то, что вы болваниссимус!" Он то, се... я ему и рассказал, да и про то, что племянник губернаторский там был. Он перетрусил. "Не давайте, взмолил, огласки!" Ну, уж и пробрал я его. Смотрите и вы, Григорий Николаевич, того... не болтайте, а то как раз посмешищем станешь. Еще слава богу, Петр-то Николаевич не догадался! - окончил свой рассказ словоохотливый старик. - Вот вам и прокламации! Они "Девицу Жиро", а Никодимка сдуру трясся. И я-то, нечего сказать, обезумел! Да и, право, обезумеешь! Времена!..

Григорий Николаевич несколько раз улыбался во время этого рассказа и осведомился, давно ли были известия от Елены Ивановны. Оказалось, что недавно. "Леночка здорова, учится и, кажется, все слава богу". Лаврентьев изредка заезжал к исправнику на полчаса и незаметно расспрашивал о Леночке.

Несколько дней тому назад Лаврентьев, не получая долго писем от Жучка (Жучок писал редко), поехал в город и, по обыкновению, зашел к Ивану Алексеевичу. Старика дома не было, а Марфа Алексеевна встретила его смущенная, с письмом в руках, вся в слезах.

- Что такое? Не случилось ли чего с Еленой Ивановной? - спросил упавшим голосом Лаврентьев. - Неприятное письмо? От Елены Ивановны?

- И очень даже неприятное! - значительно проговорила старая девица. Ох, уж это ученье! Чуяло мое сердце! Вы-то чего медлили, скажите на милость!

- Больна? Да что же вы, Марфа Алексеевна? Говорите же!

- Да что вы-то пристали? Эх вы! Вовремя-то жениться не умели. Тоже поблажку давали. Говорила я!..

- Да вы толком.

- Тоже умный человек еще считается. Не видал, как козла пустил в огород! Нос-то вам и наклеила девка!

- Ну, уж вы это оставьте, Марфа Алексеевна.

- Оставьте?! Уж очень умны вы стали, а мы глупы. Что "оставьте"? Вы думаете, она не из-за этого молодца вам-то отказала? Глупы вы, мужчины, как втюритесь, я посмотрю! Все он, Вязников-то, умник петербургский... Он книжки носил да потом это вместе и в Петербург сманил! Я давно ее предупреждала, а она: ах, тетенька! Вот теперь и "ах, тетенька!". Кто-то умен был!

При имени Вязникова лицо Григория Николаевича сделалось мрачно, в сердце у него что-то больно заныло.