Два брата

- Я не об этом. Ты не сердишься - и дело с концом. Я ведь уверен был, идя к тебе, что все разъяснится. Ты, Коля, благородный человек. Я вообще вспомнил по поводу подозрений. Трудно часто брать на себя ответственность, очень трудно! - продолжал Вася, как бы рассуждая сам с собой. - У нас недавно (я тебе не рассказывал) скверная история вышла с одним товарищем. Очень тяжелая история, которая на многих произвела сильное впечатление... Да ты, быть может, Коля, куда-нибудь собираешься, и я тебя задерживаю?

- Нисколько не задерживаешь. Так какая история? А прежде, впрочем, скажи: не хочешь ли еще кофе?

- Нет, не хочу... Видишь ли, в чем дело. На нашем курсе был один товарищ, которого никто не любил. Очень уж он был какой-то юркий и лебезил перед профессорами. Человек какой-то вкрадчивый... С ним все очень сухо обращались, однако все-таки кланялись, жали руку. Он первый всегда подходил, заговаривал. И со мной был знаком, записок часто просил. На днях вдруг пронесся слух, что вот этот самый студент - шпион. Уж я не знаю, кто первый распустил этот слух, но только все поверили, тем более, что кто-то видел, как этот студент выходил утром тайком из квартиры директора, а в тот же день директор собрал всех нас и по поводу замышляемой на курсе овации одному профессору, не ладившему с директором, предупредил, что ему известно об этом, и пригрозил на случай, если будет устроена овация. А мы это самое предположение, казалось нам всем, держали в секрете, и директор не мог знать... И все, то есть не все, а большинство - были и заступники - решили, что этот студент доносчик... На другой день, когда он пришел на лекцию, все как-то подозрительно смотрели на него, отходили, когда он подходил, не отвечали на его поклон. Он изменился в лице и как-то весь принизился; странным, жалким таким выражением светился его взгляд. Показалось мне, что он с каким-то недоумением взглянул на всех, но, однако, остался и все время на лекции просидел в задумчивости. После лекции один из студентов громко сказал, проходя мимо подозреваемого, что какой-то подлец донес директору... Этот-то подозреваемый совсем помертвел, - я стоял недалеко и видел хорошо его лицо. Лучше было бы не видать его! В его лице было и страдание, и ужас, и что-то гордое, чего никогда не бывало. Он понял, что это его подозревали. Он посмотрел вокруг каким-то вызывающим, злым взглядом, как-то странно усмехнулся и направился к выходу. В это время кто-то его спросил: был ли он тогда-то у директора? Он опять побледнел, резко ответил, что был, и вышел из аудитории. Никто не сомневался после этого, что он шпион, но мне казалось, что человека безвинно оскорбили. Взгляд, знаешь ли, у него был такой... особенный, и именно во взгляде-то я и прочел, что этот человек не доносил, но что после этой-то минуты - это когда его заподозрили - он, пожалуй, решится и на это... О, ужасное, брат, было то мгновение! Я высказал сомнение... я и прежде не был на стороне большинства, но мои слова не убедили... однако все как-то притихли; видно было, что всех что-то стало мучить. А меня, Коля, этот его взгляд до того перевернул, что я всю ночь не мог заснуть и на другой день пошел к этому самому доносчику. Прихожу и застаю его сидящего за столом; видно было, что он совсем не ложился, и на себя не похож. За ночь-то он осунулся, изменился совсем, глаза ввалились и блуждали, как у безумного. Вижу, совсем бедняга плох. Он, однако, при моем приходе сперва изумился, а вслед за тем со злостью посмотрел на меня и спрашивает эдак холодно: "Что вам угодно?" - и сам трясется, точно в лихорадке. Я ему протянул руку, но он не подал своей и заметил с какой-то безумной усмешкой: "Как вам не стыдно протягивать доносчику руку!.." Я ответил ему, что не верю, что он доносчик, а потому и пришел к нему. Тут, Коля, произошла, брат, очень тяжелая сцена... Он вдруг зарыдал, как ребенок, и с такою благодарностью на меня взглянул, что у меня заныло сердце. С трудом я его несколько успокоил, уложил в постель и просидел около него. Я у него ни слова не спрашивал, да и он ни словом не упоминал о вчерашней сцене. Нервы его были очень расстроены. Я посидел у него в комнате, - жил-то он бедно, бедно совсем, - с час или два и, когда он немного успокоился, стал прощаться. Вот тогда-то он и сказал: "Я, может быть, и гадкий человек, но все-таки... не мог бы перенести этого позора!.. Спасибо, вы пришли и спасли меня!" Я в первую минуту не понял, что это он хотел сказать, но, случайно взглянув вокруг, увидал на столе, где он сидел, маленькую стклянку... и, признаюсь, тогда понял смысл этих слов. Нечего и говорить, что я стклянку убрал (в стклянке-то был яд!), и ушел, обещав у него быть через два часа, а от него прямо на лекции, чтобы рассказать все, что видел. А уж там шум... Совершенно случайно узнали, кто это директору-то донес, а донес-то студент, на которого не могло быть и подозрения! Директора племянник сообщил студентам, что он, племянник-то, гимназист, слышал весь этот разговор и знал студента, который был вхож к директору.