Дурная примета

Ис-Вендланд, осклабившись, стоит в дверях, он смущается под множеством взглядов. Но поскольку никто больше ничего не говорит, а управляющий копается в своих бумажках, разложенных на трибуне, Ис-Вендланд вынимает трубку изо рта и обращается к Ханнингу Штрезову, который сидит ближе всех к двери:

— Ты не знаес, Ханнинг, где Стина? Дом заперт…

Как не узнать старого Иса — он все так же шепелявит и называет домом свою старую, на три четверти развалившуюся халупу.

Но тут барон поднимается с места.

— Я попрошу соблюдать тишину. Как это можно, мешать оратору?

Бюннинг делает глубокий вздох, обводит взглядом рабочих из имения и рыбаков и продолжает:

— Кайзер дает защиту и бедным и богатым, кайзер любит свой народ и трудится для его благополучия. Сегодня мы отмечаем день рождения его величества нашего кайзера… Да здравствует кайзер! Его величеству гип-гип, ура-ура-ура!..

И детские голоса выводят песню, которой учил пономарь Клинк;

Славься в лучах побед…

IV

В начинающихся сумерках Берта Штрезова идет по узкой тропинке, ведущей через дюны к деревне. У дома с двумя конскими головами она останавливается. Колеблется секунду, входить или нет, потом открывает дверь.

Густа одна в комнате. Она с изумлением смотрит на гостью. Не часто случается, чтобы Берта заглянула сюда. На столе у Густы гладильная доска. Чека на утюге раскалена докрасна, потом она постепенно становится зеленовато-синей.

— У тебя еще есть на это время, Густа! У меня давно уж не доходят руки до глаженья… Да, впрочем, у меня и гладить почти нечего. Разве что воротничок да манишку от Вильгельмовой воскресной рубашки. Нижнее белье я не глажу теперь. Все равно лучше оно от этого не станет.

— Да уж… — говорит Густа. — Пожалуй, ты права. Я тоже не всегда успеваю, Берта. Ну, а сегодня больше нечем заняться…

— А я потому и зашла, Густа. Пойдем с тобой туда? А то мужики опять сегодня напьются… Да и на костер хоть разок поглядеть хочется.

— А где же Стина? — спрашивает Густа.

— Она уже давно туда ушла.

Обе молчат. В комнате стоит густой запах раскаленных древесных углей и влажного белья. У каждой свои мысли и заботы.

— Стина останется у вас? — спрашивает Густа.

Берта пропускает вопрос мимо ушей.

— Слыхала, Густа? В городе набирают работниц на новый рыбозавод. Я уж подумываю, не пойти ли и мне туда? Говорят, там можно хорошо заработать. Вот только целый день быть среди этой вони страшно.

— Да, Берта, я уже слышала про этот завод. Возможно, я тоже пойду туда работать. Только сейчас зима, дорога никуда не годная.

— А я, пожалуй, в сапогах стала бы ходить. Если бы кто-нибудь из наших пошел, я бы тоже пошла, хотя бы с месяц поработала. Говорят, к ним совсем мало кто из женщин идет. Никому неохота в этом запахе мучиться. Вот почему они и платят хорошо. Тридцать марок в месяц, и даже тридцать пять. Я все же, пожалуй, попробую.

— Ханнинг не пустит меня на завод, — говорит Густа.

Чека на утюге начинает тарахтеть. Густа заменяет ее другой, раскаленной, взятой из жаровни. Берта присела.

— Ну как твой малыш, Берта? Как-нибудь надо будет к вам забежать…

— Конечно, зашла бы, Густа… Обязательно зайди. Знаешь, вчера он в первый раз так легонечко улыбнулся. Он уже немного окреп. Но все равно еще крошка.

Густа Штрезова ставит утюг на блюдце, достает новую штуку белья из корзины и, распрямляясь, произносит:

— Скажи-ка, Берта. Я давно уже хочу тебя спросить: когда вы» собираетесь крестить мальчонку? Давно уже пора бы. А то как бы с ним чего не случилось.

Берта не торопится с ответом. Она поднимает плечи и снова опускает их. Руки у нее сложены на коленях.

— Ах, Густа, с этим можно и подождать. А к тому же Вильгельм хочет сэкономить на крестинах.

— Как? Вы не хотите крестить мальчишку? Бог ты мой! — говорит Густа и бросает быстрый взгляд на Иисуса в терновом венце. — Тогда ведь у него не будет счастья в жизни! Тогда ведь он будет язычник, Берта.

— А ты счастлива? А я счастлива? А Ханнинг твой и мой Вильгельм счастливы? Видно, не от крещения зависит счастье. Мы то ведь все крещеные.

— Бог ты мой, Берта, грех так говорить.

— Но это правда, Густа. Вильгельм нынче стал совсем как бешеный. Ты знаешь, он недавно Бюннинга избил.

— Да, но Ханнинг говорит, что поделом. Бюннинг очень плохой человек.

— Плохой человек, плохой человек! — говорит Берта, вспылив. — Как будто от этого легче. Вот засадит он теперь Вильгельма в тюрьму, что тогда?

— Думаешь, управляющий это сделает? — спрашивает Густа. Она еще не задумывалась о такой возможности. Она живет с мужем и детьми своей жизнью, под образом спасителя в терновом венце. Она помогает всюду, чем только может, она участлива к судьбам людей, окружающих ее, но практического смысла у нее все же маловато.

— Постой, Берта, — говорит она, помолчав, — как же он может, ведь Ханнинг говорит, он сам больше виноват, через него Стина пострадала.