Дурная примета

На кафедре, высоко над головами прихожан, пастор Винкельман произносит строфы из евангелия от Иоанна. Его голос при чтении остается ровным и полнозвучным, но приобретает оттенок фальшивого пафоса. Затем Винкельман откашливается, наклоняется вперед, облокачивается на край кафедры и скрещивает руки. Начинается проповедь к четвертому адвенту. Сначала пастор говорит естественным голосом, но скоро, очень скоро он входит в раж, от сдержанного спокойствия не остается и следа. Его голос гремит громом, завывает бурей, а затем вдруг спадает. Спадает все ниже, и вот уже звучит еле слышный шепот на иссякающем запасе воздуха в пасторской груди. Но тут, воспользовавшись мгновенной паузой, проповедник переводит дух, и снова до грома нарастает его голос, и снова спадает, теряя всю свою звучность и силу. Вот так и чередуются неравномерно эти взлеты и падения. Никто не заклюет носом во время проповеди пастора Винкельмана. К тому же он умеет найти простые, понятные слова.

— …Поэтому спросите смиренно у самих себя: ко всем ли людям относитесь вы с кротостью, о которой говорил апостол? Спросите себя, хоть единожды в день, были ли вы добры к ближнему, спросите себя, хоть единожды, были ли вы добры к самим себе? Спросите себя, хотя бы единожды, всегда ли вы читаете молитву на сон грядущий? И тогда многие из вас придут в великое смятение. Даже к самим себе вы не бываете добры, как должно быть христианину. К прискорбию, это так, вы не любите даже самих себя. Как же после этого вы можете любить ближнего?

Суров сегодня пастор к своим прихожанам. Пространно он останавливается на незначительных случаях из жизни простых людей, слушающих его здесь, под церковными сводами, вспоминает мелкие грехи, истолковывая их значение в свете своей проповеди, и многим становится ясно, что подразумевает пастор Винкельман. Даже когда он не называет имен, он описывает проступки такими точными, выразительными словами, что каждый понимает, о ком идет речь, потому что слышал уже разговор в деревне. И смотришь, то один, то другой наклоняет голову и краснеет, стыдясь своей вины. А пастор постепенно переходит ко все более значительным проступкам.

— …Но если я слышу, что кто-то протянул руку за собственностью другого — пусть это будет всего лишь старая куртка, которую он снял с веревки на чужом дворе, — и если я слышу, что кто-то в неправедном гневе, не желая расстаться с незаконно приобретенным добром, с тяжелым поленом набрасывается на владелицу оной куртки, тогда, говорю я вам ныне, в ушах у меня звучат громы небесные, и ощущаю я глубокую печаль. Ибо не растворятся райские врата перед грешниками, не уважающими собственности ближнего, как не растворятся они и перед теми, кто всегда видит соломинку в чужом глазу, а в своем не замечает бревна…

Так проповедует пастор Винкельман в холодной церкви Дазекова. Два-три раза в год приходится дазековцам и ханнендорфцам выслушивать такую проповедь, хотят они этого или нет.

Пономарь Клинк зябнет перед своим органом, греет ладони над пламенем свечи. Орган стоит на северной стороне, так что пономарь Клинк и пастор Винкельман не видят друг друга. Клинк удивлен: давно не бывало в день четвертого адвента такой суровой проповеди. Обычно под рождество Винкельман особенно незлобив, и его проповеди призывают к любви, к деятельной доброте, и все это в самых мягких выражениях. И к примерам из повседневной жизни пастор, как правило, не обращается. «Сегодня он крепко взял их в оборот», — думает Клинк. Пономаря пробирает мелкая дрожь, но не сидеть же за органом в пальто.

Долог список грехов паствы. Но люди в церкви не пропускают ни единого слова, им никогда еще не доводилось слышать такого обстоятельного перечисления их собственных проступков и прегрешений ближнего. Вот сидит Кочерга, уставившись на кафедру, прям и недвижим, как изваяние, и лишь изредка кончиком языка облизывает губы. Лавочник Клозе, опустив голову, внимательно слушает. Он напряженно ожидает, не припомнит ли ему пастор махинацию с разбавленной водкой или историю с мукой, которую он, Клозе, так удачно купил из-под полы, хотя и знал, что она ворованная.

Среди многих других, кто сегодня с особым вниманием слушает пастора, находится и Боцман. «Что они слушают всю эту чушь, как они такое терпят?» — думает он, хотя сам не пропускает ни слова. Однако в его любопытстве и внимании нет той настороженности и того напряжения, как у других грешников, он равнодушен и попросту утомлен. Боцман бросает взгляд на Стину. По ее лицу не определить, о чем она думает. «Как она-то терпит болтовню этого старого пропойцы? И какое дело Винкельману до всех нас?» — удивляется Боцман и снова жалеет о том, что пришел сюда. Не место ему здесь, он это чувствует, его место у Мартина Биша, в кабачке, где теперь, пожалуй, опрокидывается первая рюмочка. А если для него и там больше не находится места, тогда… что бы ни было, здесь-то ему, во всяком случае, нечего делать.

«Как старые бабы, ну просто старые бабы, — и ведь не скажут ничего, все терпят».

Наконец Винкельман обобщает сказанное: