Дурная примета

Песня длинная, в ней много строф. Мысли Боцмана далеко за стенами церкви. Петь вместе со всеми он не может, ибо псалтырь лежит дома в комоде. Сначала Боцман подтягивает вполголоса, но после второй строфы бросает, надоело. Боцман остро чувствует, что здесь ему совсем не место. Где-то в глубине души зарождается тягостный, затаенный, неосознанный стыд, вызывающий сначала чувство одиночества, но оно сменяется вскоре прежним настроением упрямства, которое все нарастает и нарастает, пока не овладевает всем существом Боцмана. Ему вдруг вспоминается Кочерга, его скованные, неестественные движения при входе в церковь. «Как старая баба», — думает Боцман. Хотя они встретились еще у дома Кочерги, в котором живет также и Ханнинг, Кочерга ни словом не обменялся с Боцманом, он даже не поздоровался, прошагал на своих длинных ногах под самым носом у Боцмана, который шел с детьми и Стиной. И никто не поздоровался…

«Долговязый горлопан!» — думает Боцман.

Фите Лассана Боцман видел в окне, он стоял за гардиной. Купчишка Вегнер, рыботорговец, заметив Боцмана, быстро свернул с дороги. Женщины просто проходили мимо. Как будто Боцмана никто не знал. И только один лавочник Клозе любезно приподнял шляпу. Да, этот даже приподнял шляпу. Он один в деревне носит шляпу. Он приветливо пожелал доброго утра, и на его жирном лице появились улыбчивые складки — так его распирало от дружественных чувств. А кроме него, никто не поздоровался. Все, завидев Боцмана, отводили глаза. Обычная теперь картина. Только лавочник Клозе пожелал доброго утра, но, как ни странно, Боцман не был этому рад. Теперь, сидя на жесткой церковной скамье, он как раз думает о лавочнике, и мысли эти далеко не богоугодны.

Вдруг Вильгельму Штрезову, как нередко в эти дни, вспоминается случай в трактире. И снова закипает в нем лютая ненависть и хочется драки, хочется бить тяжелыми кулаками по отчужденно холодным лицам. «Не смели они так обращаться со мной, не смели, что я им, глупый мальчишка, что ли? Не дело это! Со мной так не выйдет!»

Дома Берта, больная жена, здесь Стина, рядом на церковной скамье, и вертятся в голове думы всех дней, что прошли после случая в трактире Мартина Биша, и разговор с пастором Винкельманом, — все это идет каруселью. И протест, упрямый протест, склонность к которому всегда отличала Боцмана, сейчас становится яростнее, чем когда-либо. Но из-за этого чувства протеста и подсознательного стыда, что торчишь, как дурак, здесь в церкви, вырастает новая мысль, да, впрочем, не новая, а только забытая, одна из тех мыслей, которые стараешься подавить: «Если бы знать, почему Стину прогнали из Ханнендорфа. Но она ничего не говорит, а спросить как-то неловко. Почему же ее прогнали?»

Вокруг Боцмана множество уст вместе с облаком пара исторгает песню в холодное пространство церкви, но звучит она далеко уже не так радостно и воодушевленно, как после первой строфы, нет уже того умиления, которое нахлынуло после слов «господь близко», теперь песня звучит устало и заунывно. Пожалуй, если бы не играл орган, выманивая звуки из легких, никто бы и не пел больше. Даже Бюннинг, сидящий у кафедры, лениво поднимает руку, прикрывая зевоту. Барон и его управляющий не поют. Их жены — те поют чистыми, высокими голосами, а сами они лишь изредка подпевают вполголоса. Бюннинг думает о проповеди, о важной проповеди, которая будет сейчас произнесена.

Вильгельм Штрезов сидит среди уныло поющих людей и знает, что ему не спросить Стину, почему ее прогнали из Ханнендорфа, и беспокойство его растет. Он ерзает на своем месте, нижняя губа у него выпячена, лоб пересекли глубокие морщины. Его взгляд падает на Евгения, он всматривается в умные, понимающие, пытливые глаза мальчика. Они смотрят друг на друга, отец и сын. «Чего я сюда пришел? — думает Вильгельм Штрезов. — Мальчишке тоже скучно…»

И, как недавно Стина, теперь он прикидывает, а не лучше ли просто встать и пойти домой?

Но тут он видит, как по застланным мягкой дорожкой ступеням кафедры уже поднимается пастор. Да, пение сейчас кончится, уйти будет неудобно…

На хорах пономарь Клинк еще раз включает все регистры, на высокой ликующей ноте зазвучали трубы, мощно загудели басы, мелодия еще раз выделяется из аккомпанемента, а затем все замирает. Мягкий протяжный аккорд растворяется под сводами.