Дурман

Он наблюдал за улицей из маленького оконца, плотно прижавшись к стене, и никто не заметил, как он протянул руку к топору. Выскочив на улицу, Диню осмотрелся, прижимая топор к бедру. На улице не было ни души, только двое ребят играли в свои игры перед воротами дома напротив; там, где улицу пересекал Банчов переулок, два подсвинка рылись в земле и какая-то баба, спиной к Диню, присматривала за ними, держа прялку под мышкой. Диню быстро шагнул вперед, еще секунда — и все кончится. Ганчовский остановился, прикуривая, и, может, краем глаза уловил движение у себя за спиной и торопливые шаги. Хотел было обернуться — смутная мысль о какой-то опасности, быть может, молнией пронеслась в голове — но было уже поздно. Диню взмахнул топором: „Вот тебе нива!“ Глаза его пылали, лицо исказилось. Ганчовский судорожно дернулся в сторону, в ужасе втянув голову в плечи, и топор скользнул мимо головы, ударив в плечо.

— Дин… — хотел сказать он: „Диню, что ты?!“, но захлебнулся — дикий вопль вырвался у него из груди, прокатившись по всей улице. Рука повисла как плеть, но он кинулся изо всех сил бежать. Еще немного, еще немного — и он спасен. Но ноги его не слушались, плечо онемело, рука билась, как перебитое крыло, — все происходило как в страшном, кошмарном сне. Потом, лежа в больнице, Ганчовский вспомнил, что, когда был маленьким, такие сны ему часто снились. Вот кидается на него разъяренный бык — огромный, страшный, с короткими, но острыми, как вилы, рогами, выпученные глаза налились кровью. Перед ним вырастает дерево, еще миг — и он спасен, но ноги словно отнялись, он падает, ползет, скребет землю в бессилии ногтями — не уйти от страшного зверя…

Ганчовский бежал, слыша за собой хриплое дыхание Диню, который совсем озверел. Вот он все ближе, ближе… „Догонит!“ — мелькнула страшная мысль, и он успел только подумать: „Дай бог, споткнется…“ Все происходило так быстро, и, может, он и не об этом думал, но так ему потом казалось, когда он пришел в себя и попытался восстановить картину нападения во всех подробностях. Он только хорошо запомнил, что Манол Зетюв выскочил из калитки, услышав шум, и бросился на Диню. Они схватились, но Манол был сильнее, мертвой хваткой он вывернул ему руку, и топор выпал.

— Пусти! — задыхался Диню. — Я ему покажу, как людей грабить…

Ганчовский пробежал еще несколько шагов, но, услыхав шум борьбы, остановился, тяжело дыша, обернулся и все понял. Силы вдруг оставили его, перед глазами поплыли разноцветные круги, голова бессильно упала на грудь. „Много крови потеряно! — мелькнуло в сознании. Он покачнулся и прислонился с плетню. — К фельдшеру скорее!.. В город надо… Ах, как он меня…“

И вдруг улица взорвалась криками, шумом, возгласами, из калиток повыскакивали бабы, мужики, из кофейни Мандюва высыпали посетители, даже в дверях кооперации появились любопытные.

— Мангалов Ганчовского зарубил! — переговаривались люди.

— Да нет, только слегка задел, — поправлял Мандю, который первым подбежал к раненому. Но новость о том, что Георгий Ганчовский убит, уже понеслась по деревне.

Двое стражников взяли Диню и потащили в общину. Он что-то бормотал, угрожая кому-то, но в бессильной ярости чувствовался страх, который постепенно лишал его сил. Бросили его в подвал — загремел замок, и тяжелые шаги стражников заглохли. В темноте светилось маленькое окошко, перекрещенное железной решеткой. Только теперь, наедине с собой, Диню смог осознать случившееся. Перепуганный насмерть, он не раскаивался. Об одном только жалел: „Хоть бы убил, было бы за что в тюрьме гнить, а то так, дурак дураком, теперь затаскают по судам… А все Манол Зетюв… Он помешал… Надо бы и его по башке стукнуть, уж тогда одно к одному…“

Кругом было тихо. О нем словно забыли. Время текло…

— Жаль, что промазал! — вздохнул Диню и устало прислонился к стене.

Он ясно видел: сейчас все суетятся около Ганчовского — больше из любопытства, галдят, толкутся, как комары в жаркий полдень. А о нем и думать забыли, никому и в голову не придет, почему убить хотел…

Диню тянулся глазами к светлому пятну окошка, машинально грызя ногти, и бессильная злоба навалилась, душила и не давала вздохнуть…

20

Только на третий день все выяснилось: и как фельдшер Нико раненому перевязку делал, как отвезли Ганчовского в город, кто отвез и на чем отвез. Раненый лежал в Пловдиве, в католической больнице. Доктора говорили, что не скоро выйдет. Бырзаков хотел с ним увидеться, но не пустили. Но все же кое-что разузнал: доктора сейчас голову ломают — отрезать ему руку или нет…

— Неужели оттяпают руку? — спрашивал дед Боню Хаджиколюв и жмурился в сладостной надежде.

— Отрежут, как пить дать! — утверждал Алатурка. И начинал рассказывать, как в войну даже легкораненым руки-ноги отрезали.

— И поделом ему! Господь все видит, он так не оставит… — заключил дед Боню глубокомысленно, надеясь, что его мудрое слово произведет впечатление — авось чашечку кофе закажут.

Иван места не находил от радости:

— Наконец-то… Так ему, мерзавцу, и надо… Мы всей деревней пойдем в свидетели за Мангалова…

Но Димо его осаживал: