Дурман

Старая давно выбросила из головы, что Тошке может отойти ее доля. „Раз адвокаты не помогут наше добро сохранить, — сами управимся! Куда денешься, раз закон таков. А дурман — самое верное средство и самое простое. А вот теперь — одна дума у нее в голове, как бы все задуманное сделать… Один дурман поможет… Но как его собрать, чтоб никто ничего не понял, зачем он ей?“ И после долгих томительных раздумий, — когда и куда бы она ни шла, чем бы ни занималась — все в голове ее о дурмане вертелось — наконец-то нашелся выход. Все обдумано до мельчайших подробностей, — и старуха вдруг успокоилась. Она уже видела: семена дурмана завязаны в тряпицу и лежат в сундуке, в самом тайном уголочке. Но потом снова: „Как ей дать яду? Куда подсыпать? Когда есть будет, я ей в тарелку незаметно и всыплю… А мы, дескать, с Иваном уже отобедали — это тебе!“ Но вдруг всполошилась: „А как это сделать? Ведь она одна за стол не садится?“ „Они всегда все вместе обедают, из одной миски ядят. Ну, нальет она ей отдельно,… а вдруг Пете есть начнет или Иван? Ему что ни дай — все уметет…“ От этой мысли у старой руки совсем опустились: „Так недолго и саму себя наказать… Одно хочешь, а выйдет другое… А потом в доме одни мыши гулять будут, а земля бурьяном зарастет…“

Куда бы ни тыкалась она лихорадочной головой, куда бы в отчаянии ни кидалась — все ей чудилась пропасть, гибель ее черная…

А, может, как-нибудь ночью подстеречь ее и в рот дурман влить? Но тут же отказалась от своего намерения… Захлебнется во сне, раскашляется, выплюнет настой — орать начнет… Да ты и скотине такое непотребное дай — и она, бессловесная, не примет, а тут человек…

У старухи подкашивались ноги. Хотелось выть от отчаяния, как волчица. Слезы сами текли… Замрет на одном месте и плачет… Пропало все добро, пропала землица, красота ненаглядная! Сын сиротой останется, за меру зерна унижаться станет, чужих людей просить. А ведь для него, для родной кровиночки, она все припасала, одно к одному собирала, не жалела — думала, пусть хоть дети поживут…

И впадала в исступление: „Земля моя, землица!.. Потом политая, кровью купленная!“, — рыдания сотрясали ее старческое тело, и гнев обращался против законов, против правил и указов… „Нет на земле справедливости: один всю жизнь копит — другой в чужой карман руку запускает… Ну, облопается она у меня, дай срок!..“

Тошка — всему виной, в ней — все зло, потому так жить трудно, свету божьего не видит… Но как с ней сладить, как с дороги убрать? Почему же так случается: добрые люди, которые здесь, на земле, нужны, которые мухи не обидят, их бог к себе прибирает… а змея которая — так и смерти на нее нет!.. Ну почему ничего с ней не случится, хоть хворобу бы какую подхватила… сдохни, проклятая, освободи душу! Господи, помоги…

И в ее старческом мозгу одна за другой проходили картины похорон в их деревне. Одна от простуды умерла, другая — мертвого выкинула, третья — просто так… А с Тошки все, как с гуся вода, никакая хворь не липнет… Да и с чего бы? — тряслись над ней, Минчо души в ней не чаял: как бы ветром не подуло, не простыла бы ненароком. Ляжет после обеда в холодочке под деревом, так Минчо салтамаркой прикроет, не дай бог простынет! А разгорится от работы, вспотеет — он тут же вокруг нее засуетится: разотрет сухой тряпкой, теплым прикроет… Куда там! Любая хвороба отскочит…

Старуха вспомнила мужа. На жатве весь день убиваются, в обед отдохнуть бы, а они — ржаной сноп на плечи и отправились солому на веревки сучить. Куда он — туда и она, друг от друга не отставали. Неделями с поля не уходили, там и спали, кукурузный хлеб с луком жевали — другого ничего не было — с души воротит, как вспомнит. С серпом в руках до полночи кланяются, еле на ногах стоят, а ребятишки — голодные, холодные, как щенята заброшенные — так на меже и заснут… Не жизнь — божье наказанье… И все ради них, ради детей, подкопить немного, землицы прибавить — чтоб все, как у людей, чтобы они всю жизнь радовались, а потом пусть старость подойдет… А оно вон как вышло…

„Другой народ теперь пошел, — старая силилась объяснить себе новую жизнь, — молодым не хочется жилы тянуть… Кривой дорожкой идут, высоко нос держат, не трудом и смирением прожить хотят, а всем наперекор норовят, на чужое добро навострились, а нет чтобы с добрыми хозяевами в ладу жить, у них учиться, как жизнь наладить… Ну, Минчо — бог его простит, да Иван бы хоть за ум взялся, к хорошим людям пристал, а там, может, и должность какая выйдет, да и в хозяйстве помогут. Большие люди все могут. Вот теперь как им быть? Закон, говорят, такой. Да если ты с сильными людьми заодно, так и закон этот по-другому приложится. В людях — вся сила. Возьми Ганчовского, разве он не помог бы? Эту шлюху так бы приструнил, пикнуть бы не посмела. А то и в тюрьму, а как же? Прищемит ей хвост — от всего откажется, на что зубы навострила… маменьку родную забудет, не то что дом да хозяйство чужое… Но разве Иван послушается? На готовенькое привык, а ей, старой, обо всем думать надо, за него стараться…“