Дурман

— Ох, и зачем только на свет народилась твоя бабка?! Ни дня покоя не видела, — лихорадочно затеребила она свой траурный платок, и черная ненависть снова поднялась волной: — Как заноза мы у них в глазу, только и думают, как бы напакостить, чтоб у них зенки лопнули, у злодеев!

Калитка хлопнула, во двор вошла Вела и быстро направилась к телеге. Собака тявкнула было, но то ли убедившись, что перед ней безобидная женщина, то ли оттого, что старая прикрикнула, она поджала хвост и скрылась где-то под навесом.

— Ох, сестрица, — начала Вела, остановившись перед телегой, — сидишь тут спокойно и не знаешь, что случилось…

— Что? — так и похолодела старая. — Что случилось?

— Отнеси ему какую одежку — в город их поведут…

Старая онемела. Хотела что-то сказать, но челюсти свело от страха. „В город… беда, значит“, — мелькнула в голове единственная мысль.

— Заперли их в подвале, не позволили даже два слова сказать Димо… Плохо дело, будто самого старосту обворовали…

— Когда их поведут? — упавшим голосом проговорила старуха.

— Скоро… Слыхала краем уха…

— Кого арестовали?

— Одних только Димо и Ивана.

— Невестка! — крикнула старая в дом, но голос едва прозвучал, — собери чего поесть в дорогу… Ох! Будь она проклята эта управа… Все им не сидится, все неймется, авось на погосте успокоятся, тогда вздохнем свободно. Да ты спрашивала, за что же их?

— Спрашивала, ничего не говорят, — огрызнулась Вела. — Скажите, говорю, хоть знать будем…

Тошка принесла пеструю дорожную суму с глубоким дном, доверху набитую хлебом и всем, что попалось под руку, — сухомятка, а все пригодится — повесила старой на плечо, набросила домотканый половичок, стянула с Пете бурку и дала ей на руку.

— Отдай! Мне холодно! — заголосил мальчишка и замахнулся палкой.

— Молчи, сынок, успокойся… Это дяде твоему. Я скоро вернусь, принесу обратно, — погладила его по голове старая, глубоко вздохнула и поплелась, еле волоча ноги к воротам.

В общине стоял шум. Сторожа, рассыльные и разный мелкий служилый люд сновали с молчаливыми, озабоченными лицами, словно не замечая двух встревоженных женщин. На все их вопросы они бросали или нечто невразумительное, или просто молча пожимали плечами.

Еду и одежду арестованным передали, но за что их задержали, поведут ли в город и когда — ничего узнать было нельзя. Сестры попытались пробиться к старосте, но он их не принял. Вела не вытерпела и давай проклинать всех подряд.

— Да что ты, девка, — всполошилась старая. — Уймись! У себя дома сколь хочешь языку волю давай, а здесь прикуси, ты здесь с добром больше… В ихних мы руках, тут с добром надо, чтоб они сдохли…

— С добром! — не унималась Вела. — Мы все к ним с добром, так за наше добро свету божьему не рады… Хоть бы сказала, за что посадили, все стало бы легче… У них что, языки отнялись? Чтоб их холера побрала, чтоб им и впрямь онеметь!.. В город поведут или куда еще, пусть скажут, знать будем. У Димо и сотни левов не будет при себе…

— Хорошо, что хоть столько есть, а у нашего Ивана ни гроша… Да и взять негде…

Из общины вышел стражник, остановился на крыльце, осматриваясь. Женщины бросились к нему: — Эй, мил человек! Сынок! Скажи-ка ты нам! — взмолилась старуха.

— Пожалте! — стражник щелкнул каблуками и отдал честь.

— Ты их, что ли, в город поведешь? — начала Вела, не раздумывая долго.

— Кого?

— Да наших, которые арестованные…

— А, арестантов? Так точно! — И стражник снова щелкнул каблуками тяжелых сапог.

— Да за что же ты их, сынок? — заплакала старая. — У нас дела, работа ждет, мы все бросили…

— Приказ! — пожал плечами стражник.

— Да за что же все-таки? А?

— Не могу знать!

— Знашь, только сказать не хочешь! — раздраженно махнула рукой Вела.

— Ваши их арестовали, а вы не знаете, так мне и подавно неизвестно, — обиделся стражник и пошел назад в общину. Женщины проводили глазами его широкую спину, переглянулись в отчаянии, да так и остались на месте, повесив головы.

— Чтоб вас холера взяла! — шепотом начала свои проклятия старая, — чтобы все сдохли, окаянные, чтоб ваше отродье по тюрьмам гнило, за решетками железными, чтоб вас…

Впервые после смерти Минчо она и думать забыла о Тошке, о предстоящем разделе имущества. Одна страшная мысль сверлила мозг: Иван! Почему его арестовали? Долго ли просидит? А, может, бить будут, изобьют до полусмерти, а то и вовсе живым не выпустят… Или если суд, не дай бог, засудят лет на пять-шесть… Что тогда с ней будет? Не вынесет она этой напасти, слезами изойдет, ослепнет. Вдвоем все было легче. А теперь? Кому пахать? Кому снопы вязать? За скотиной ходить? Останется она одна-одинешенька в избе, как кукушка одна век куковать, людям в насмешку да к злорадству… Она уже видела себя в опустевшем доме, одна, забытая и заброшенная всеми, и страх сжал сердце. Одна! И без Пете… Пусть бы лучше ее в тюрьму посадили вместо сына, все бы легче… Думала ли, гадала ли, что на старости лет такое пережить придется?

— Раз поведут в город, и нам надо туда, — прервала ее мысли Вела.