Дурман

Иван заметил, что мать переменилась к Тошке, и это его радовало. Но мысли о разделе из головы не выходили. И как ни силился, все не мог преодолеть неприязни к невестке. Обида засела у него колом в голове, навалилась на сердце, слова лишила. Он боялся, что, если заговорит с ней, голос его выдаст. Дома стало тише, спокойнее, за столом пошли разговоры, нет-нет да и улыбка на лицах мелькнет. Иван начал играть с племянником: то догонялки затеет, то бороться с ним начнет. Тошка понемногу успокоилась. Старая стала из дому выходить, ее одну оставлять в тишине да спокойствии. Иногда даже идти погулять ей посоветует, в гости к кому-нибудь. Тошка от радости себя не чуяла. Но все же иногда нет-нет да и кольнет сердце тревога, в голосе старухи вдруг что-то холодное, резкое почудится, затаенное и недоброе. Но ей не хотелось верить, что все по-старому идет, хотя смутная тревога ее не оставляла. Особенно, когда свекровь с ней говорит, а сама в глаза не смотрит. В пол уставится, лицо в черный платок прячет. И все одна норовит остаться, скрыться куда-нибудь и часами не показываться. А то начнет по двору бродить, вдоль плетня, сучья да валежник в фартук собирать. Принесет в дом и около очага высыпет.

— Да не собирай ты этот мусор к огню близко. Пожар сделаешь, сгорим, как мыши, — сердился Иван.

Старая стала ссыпать около колоды, на которой Иван дрова колол.

— Для растопки пригодится, — словно оправдываясь, бормотала старая, хотя никто ее не спрашивал.

Два-три раза Тошка слышала, как она что-то себе под нос бормочет, словно с кем-то разговаривает. А как-то раз смотрит Тошка: вроде задремала, рука с веретеном повисла. „Уснула“, — решила Тошка и осторожно подошла к ней.

— Мам, а мам! Да ты ложись, отдохни… Я сейчас тюфяк принесу, — тихонько начала Тошка. Старуха вздрогнула, вскинула голову, словно ее врасплох застали. Виновато заозиралась. Закрутила веретено.

— Не надо, это я так… Какой сейчас сон, ночью высплюсь…

В хорошую погоду посылала она Пете на улицу, поиграть с ребятишками:

— Иди, милый, поиграй, побегай, нечего дома сидеть…

Пете с радостью мчался на улицу, а она, зажав прялку под мышкой, вертела веретено, прохаживаясь около дворов, вдоль дувалов, плетней и заборов, высматривая что-то у себя под ногами. Там, среди репьев, колючек и зарослей дурмана, копались свиньи, копошились куры, разрывая мусор, и спасались в тени от досадных мух ленивые тощие собаки.

Старухе нужны были темно-зеленые стебли дурмана, она жадно всматривалась в сухие колючие головки с семенами: поспела ли в них желанная отрава? Спелые зернышки сильнее подействуют… Она не знала, так это или не так, но нутром чувствовала… Как только поспеют, соберет она горсточку, почистит и спрячет в сундуке. Ну, а если кто увидит, как она семена собирает? Что подумают? Но тут же себя успокаивала: „Никто ничего не заметит, ну а если даже и заметят, что такого? Да ведь дурман и от одышки пьют, и против болей в пояснице употребляют, и для глаз — средство…“ „Да что это я? — упрекала она сама себя, — никто ничего не увидит!“ — но все же на всякий случай осторожно осматривалась кругом. Чем черт не шутит… Но улица была пустынна, где-то вдалеке перед воротами сидели старухи, греясь на солнце, одни с прялками под мышкой, другие вязали носки.

Только бы не увидел ее кто-нибудь из-за дувала или плетня… И она испуганно озиралась, шаря глазами по калиткам, по крышам домов, по оконцам… И успокаивалась: „Никто ничего не узнает, никто… Только вот сколько дурману нужно? Наберу горстку, а там видно будет…“

Заросли дурмана поднимались иногда выше человеческого роста, особенно у реки, около Йордова гумна. Старая вспомнила об этом — решила и там посмотреть. Сначала надо увидеть — а собрать нетрудно. Как-нибудь под вечер пойдет, будто бы к сестре, а обратным путем сюда заглянет. Хорошо бы спелого дурмана найти, покрупнее — чтоб наверняка… А то не дай бог!