Дубовый листок

— Да здравствует свободная Польша! — кричала аппликационная школа.

— Ура! — отвечал народ.

Полковника Совиньского подняли на руки и понесли.

И я почувствовал, как жизнь вернулась ко мне, и я тоже закричал:

— Да здравствует наша Отчизна! Да здравствует свобода!

Глава 13

Пани Скавроньская приняла сообщение о революции сдержанно, и я откровенно удивился.

_ Это потому, что вы молоды, пан Михал… А я не могу считать, что революция победила. Константин находится в Польше, окружен, очевидно, своими войсками, в Санкт-Петербург, вероятно, уже с ночи мчатся гонцы. Что там предпримут — одному пану богу известно…

— Предпримут, конечно, войну, — сказал я.

— По-вашему, для Польши это так просто?.. И когда теперь будет ваша свадьба? Ну, не буду вас огорчать. Для меня ясно одно — нужно поторопиться с отъездом на Волынь, а то, чего доброго, туда не доберешься вообще. Не хотелось бы мне откладывать выполнение воли вашего покойного отца в отношении Эдварда. Да и наши дела этого требуют.

Пани Скавроньская считала, что я должен как можно скорее отправляться в полк, а в дальнейшем, если Константин все-таки возвратится, мне придется проститься с Польшей и скрыться в Галиции.

— В этом случае и мы с Ядвигой туда перекочуем прямо из Берестечка.

Они выехали после полудня, и я проводил их до Виланува.

Ехали мимо бельведера. Дверь палаца была широко распахнута. Во дворе ни души. Я спросил у одного обывателя, почему в бельведере нет стражи, и он ответил, что охранять там уже нечего. Ночью Константин вместе с российскими частями покинул Варшаву и стоит сейчас на мызе Вежбной.

— Что же все это значит? — подумал я вслух.

— Ничего хорошего! — воскликнула пани Скавроньская. — Прощайте, пан Михал. Поторопитесь в полк. Ах, матерь божья! Неужели Константин все-таки вернется?

В Варшаву я возвратился поздно вечером в очень грустном настроении. Улицы были темнехоньки и пустынны. Тишина, царившая повсюду, казалась зловещей. Чувство острой тоски понесло меня к костелу Босых Кармелитов, но он был заперт. Не хотелось идти в опустевший дом Скавроньских. И тут я вспомнил, что меня просил зайти Хлопицкий. Лучшего выхода, пожалуй, не было: именно пан Хлопицкий, с его трезвым умом, мог меня успокоить…

Каково же было мое удивление, когда камердинер ответил, что пан выехал из Варшавы два дня назад.

— Когда?

— Рано утром, два дня назад, — повторил камердинер не сморгнув.

— Выдумки! — закричал я. — Что же, по-твоему, я видел тень пана вчера вечером в варьете? И эта тень предложила мне сделать ей визит? Немедленно доложи пану, что его спрашивает подпрапорщик Наленч!

— Пусть пан подождет… — смущенно сказал камердинер и почти бегом поднялся по лестнице.

Не прошло и пяти минут, как он вернулся с приглашением следовать в комнаты.

— Вот то-то! — погрозил я ему, заходя в кабинет, где пан Хлопицкий сидел в удобном кресле с «Курьером Польским» на коленях.

— Не бранись! — вступился Хлопицкий за камердинера. — Для тебя я дома, а вообще, он доложил тебе совершенно точно — я уехал два дня назад… Дело в том, что мне не дают покоя, особенно этот Высоцкий… И ты, пожалуйста, никому ни гугу, что я здесь!

— Ну, пан Гжегож, поздравляю вас с революцией! — сказал я садясь.

— Кто тебе сказал, что это революция? Не понимаю такую революцию! Жалкая кучка бунтует, а все остальные ничего не знают…

— Как не знают?! Вы были в городе? Сегодня с утра повсюду ходили толпы со знаменами и песнями.

— Так это пешки! Им сказали, что революция, вот они и горланят.

— Да вы что, пан Гжегож! Разве не слышали, что было ночью около арсенала? Там были толпы народа!

Хлопицкий махнул рукой:

— Слышал. И все-таки это не революция! Бунт! И главный бунтовщик Высоцкий! Одолевает меня, понимаешь? Пристает, чтобы я возглавил его авантюру! А я не желаю участвовать в кровопролитии товарищей, понятно? Он убил Гауке. Гауке, мы все знаем, был человек неприятный. Это он под диктовку цесаревича приговорил нашего Валериана к каторге… Но разве можно забыть, что тот же Гауке чуть ли не год храбро выдерживал блокаду Замосцья? Я не против того, чтобы он погулял в крепости с тачкой, как Валериан, но убивать… А начальника

школы подпрапорщиков Высоцкий тоже убил. Встретил его по дороге и предложил возглавить свою колонну. Трембицкий

отказался, он же не мог нарушить присягу! А Станислава Потоцкого, славного солдата Косцюшки…

— Пан Гжегож! Этот славный солдат Косцюшки вел вчера пехоту на поклон Константину! Я видел, как он угодничал на Мокотовом поле…

— Так ты видел его в последний раз. Он поехал оттуда усмирять бунт около арсенала, и там его растоптали и бросили в канал. На такой самосуд я не согласен. И что они о себе возомнили! Полтора года назад присягали на верность России, а сейчас, оказывается, присяга ничего не стоит!

Хлопицкий дрожал от негодования.

— Пусть говорят обо мне, что хотят! Я тоже не могу быть клятвопреступником! Ты знаешь, я ненавидел Константина. Я не мог заискивать перед ним, предпочел выйти в отставку. Что еще я мог сделать!