Друзья и недруги. Том 2

Единственной радостью оставался мой маленький Лайонел, но стоило ему исполниться всего два года, как Гай взял воспитание сына в свои руки. Бедный мой мальчик! У меня сердце сжималось от его плача, когда Лайонела нещадно обливали ледяной водой, чтобы он рос закаленным. А он любил теплую воду и мог плескаться в ней бесконечно, любил слушать сказки, сидеть у меня на коленях, но все это стало запретным по воле Гая.

Сам Гай ежедневно изматывал себя ратными тренировками, пропадал до заката на верховых прогулках в обществе Джеффри. Иных занятий и другого общества у него не было. Даже Брайан редко наведывался к нам, а мы не выбирались ни к кому, жили как затворники. Граф Хантингтон – наместник короля – не нуждался в помощи моего супруга, и Гай изнывал в бездействии, а я томилась в одиночестве, не имея подруг, оставленная мужем, отлученная от забот о сыне. Два чувства скрашивали мою жизнь, не давая впасть в полное уныние: любовь к сыну и ненависть к леди Марианне, неизвестно чем заслужившей любовь Гая. Ненавидеть ее было для меня так же естественно, как дышать.

Меня начали одолевать приступы слабости. За ночь приходилось несколько раз менять сорочку из-за пробивавшего меня пота. Я потеряла аппетит, стала худеть, на меня нападал частый кашель. Мои чудные, роскошные кудри редели день ото дня. Расчесывая мне волосы, служанки снимали с гребней целые пряди. Однажды у меня пошла горлом кровь, и лекари уверенно заявили, что я больна чахоткой.

Мне был вынесен смертный приговор. Чахотка всех, кто имел несчастье заболеть ею, неизбежно сводила в могилу, никто не излечивался. Одних она мучила дольше, с другими расправлялась быстро, но конец был один: смерть. Лекари запретили Гаю плотскую близость со мной, утверждая, что иначе болезнь перекинется и на него. Могли бы не утруждаться! Он давно позабыл дорогу в мою спальню.

Встревоженный известием о моем недуге, примчался Брайан. Я увидела, что он поражен тем, как я изменилась. Взяв мои руки в свои, он с болью спросил:

– Беа, кто повинен в твоем несчастье?

Кому, как не родному брату, могла я выплакать свою боль? Он слушал мои жалобы, не перебив ни разу, и по мере моего горестного повествования лицо Брайана темнело от гнева.

– Брайан, если ты любишь меня, сделай так, чтобы она умерла! И не просто умерла, а страдала бы перед смертью, как страдаю я по ее вине! – взмолилась я, когда мои жалобы иссякли, сменившись слезами.

– Не плачь, Беа, моя маленькая, любимая сестренка! – шептал Брайан, обнимая меня и гладя по голове. – Я клянусь тебе, что она умрет, умрет от моей руки, испив прежде до дна чашу боли, которую я ей уготовлю!

Он вложил руки в мои ладони, как при вассальной присяге, и я приняла его страшную клятву. Уверенная в том, что Брайан не изменит данному слову и отомстит леди Марианне за мои страдания, я смотрела на Гая с тайным превосходством. Когда я умру, а она погибнет от руки Брайана, кого из нас ты станешь оплакивать, супруг мой? Впрочем, глупый вопрос! Ответ был известен заранее: конечно ее – не меня.

Глава четвертая

Как же отрадно преклонить колени в торжественной тишине, вдохнуть запах воска под высокими сводами церкви, увидеть если не самого дядю Гесберта, то хотя бы его имя на надгробной плите! Я не верила Гаю. Мой дядя не был святым, но и алчным не был, и никогда не нарушал данный им обет целомудрия. Не знаю, зачем Гаю вздумалось оговорить его, но дядя Гесберт был добрым и богобоязненным человеком, да пребудет его душа в мире лучшем, чем тот, в котором пока оставалась я!

Мне было хорошо и спокойно в обители, и я радовалась, что смогу провести в ней не один день, а несколько. Гай не мог сделать мне лучшего подарка, если бы и пожелал. Но подарков от него я давно не видела и понимала, что он дал мне разрешение, лишь бы не видеть меня, и чем дольше – тем лучше. Настоятель принял меня с отменным радушием, разместил в удобных и светлых комнатах и заверил, что я могу приходить в церковь, когда пожелаю. Мое присутствие ничуть не помешает монахам молиться.

Конечно, не помешает, усмехнулась я про себя. Мой изнуренный вид ни у кого бы не вызвал нескромных желаний, никого не отвлек от молитв. Но на третий день моего пребывания в обители я все же привлекла внимание одного монаха. Я молилась у надгробия дяди Гесберта, когда мне на плечо легла теплая ладонь.

– Беа, малышка Беа! Неужели это и вправду ты? – услышала я и, подняв голову, ахнула от радости.

Возле меня стоял дядя Роджер – в монашеской рясе, в сандалиях на босу ногу, на голове, склонившейся надо мной, была выстрижена тонзура. Он постарел, поседел, но я сразу узнала его! Он подал мне руку, помогая подняться с колен, обнял и поцеловал в обе щеки.

– Дядя Роджер! Как я рада видеть тебя! Это чудо, что ты здесь оказался!

– Да, Беа, чудо. Или судьба – так я подумал, узнав, что ты совсем рядом. Я пришел сюда днем раньше и очень рад повидаться с тобой. Но не стану обманывать: то, что я вижу сейчас, меня не радует. До меня и прежде доходили тревожные вести о тебе, а теперь я убедился сам: ты больна.