Дознаватель

Я собрался отбрить ее и даже уйти. Но присел и придвинул стул близко к столу. Мои руки лежали на коленях.

Лаевская налила чаю, подложила себе на блюдце кусок булки с маком. Подобрала ложечкой мак, который осыпался, — горкой наверх, обратно на корочку. Потом сгребла в щепоть и кинула себе в рот.

— Я с вами по-домашнему. Можно сказать, без лишней культуры. Культура всегда мешает. Церемонии разные, фигли-мигли. Мне Лилечка рассказывала. Вы против церемоний. Вы с женщиной любите обращаться с силой. Если она не против, конечно. А Лилечка была не против. Сколько она про вас мне рассказывала! Невозможно представить, сколько я выслушала ее слов. Исключительно про тягу к вам. И про вашу любовь к ней. Неужели она все напридумала? А?

Я смотрел на Лаевскую глазами и понимал, что глаза у меня сейчас нехорошие. И лучше б взгляд мне опустить и дать себе передышку.

Лаевская жевала халу и запивала чаем. Она не смотрела на меня. Она смотрела куда-то в сторону. Я протянул взгляд туда же и увидел на стене большой гвоздь. А на гвозде висел картуз. Я узнал его сразу. То был картуз Зуселя. Я запомнил его, потому что закрывал им лицо Зуселя в могиле на Троицкой горе.

Лаевская встала и заслонила от обзора картуз.

— А со Светочкой у вас серьезно? Как с Лилечкой или еще серьезней? Светлана — девушка интересная. Но глупая. Все мозги себе на машинке отстучала. Бедная.

Я вспомнил про билет в кино. Деньги не отдал. Забыл. Светка не напомнила. Стыд уколол прямо в сердце. Внутренне пообещал себе отдать с прибавкой. С конфетами.

Лаевская тронула картуз, вроде вещь в музее:

— Крепко я переживаю за Зуселя без Малки. И за Довида. И за хлопчиков. Наметила поехать проведать. В воскресенье. Может, вместе? Хлопчики обрадуются. Вы для них большой человек. В форме. С пистолетом. Ёся у вас. Братик их родной. А Любочка когда возвращается? Я за ней соскучилась. И за Ганнусей. Зачем вы ее отправили от себя, не понимаю. Ей ваше внимание надо, а не воздух с питанием. Но вы про внимание не учитываете. Это и Лилечка отмечала.

Все это Лаевская говорила спиной ко мне. Как артистка на сцене. И сцена раполагалась в районе зуселевого картуза.

Я решительно сказал:

— Во-первых, повернитесь ко мне лицом, гражданка Лаевская.

Не повернулась. Дернула плечом.

— Во-вторых, я вам не баба-сплетница, которой вы нанялись подштанники кроить.

Лаевская засмеялась.

Так со смехом ко мне и повернулась:

— Да, права Лилечка, ляпнуть вы можете. Обсмеешься. — И тут же прошипела: — Досмеялась.

Я такого терпеть не мог. Не мог — и баста.

— Я вас сейчас пожалею. Вы не в себе. Вы много в жизни пережили. Даже больше, чем некоторые. Возможно, вы себе что-то придумали с неясными намерениями. Оставляю вас и вашу совесть в покое. Приходите в себя. Поправляйтесь. Я в отличие от вас — человек прежде всего. А потом сотрудник органов.

Уходил я под ее смех.

На данном этапе я потерпел поражение. Мое гуманное отношение Лаевской до задницы. Она будет гнуть свою линию до упора. Но где упор — вопрос.

В своих мыслях я углубился настолько, что не заметил дороги.

Ноги принесли меня на улицу Клары Цеткин, к дому Лилии Воробейчик. То есть Евы Воробейчик.

Она, не обращая внимания на рабочее время, стояла возле калитки во всей своей красе и беседовала с Хробаком. Видно, прощались. У всех на виду. Увидели меня, но нарочно отвернулись.

Я прошел метров сто до поворота. Укрылся за деревьями. Когда Хробак убрался своим путем, а Евка стукнула калиткой, направился задами к ее дому.

В комнате мы оказались одновременно с Евкой. Я — через раскрытое окно, она — через дверь.

— Ну, Ева, здравствуй. — Я перешел сгоряча на «ты». — Почему не здороваешься?

Евка испугалась. Но сохранила показную гордость. Сказала с вызовом:

— Мало вам на работе выговор сделали, так теперь совсем прогонят!

— Садись, Евочка. Почему не на работе? Конвейер идет, а тебя нету. С хахалем прохлаждаешься в рабочее время.

— Уволилась. Временно не работаю. И не с хахалем, а с женихом. У нас свадьба через две недели.

— Твой жених в курсе, что ты с сионистами якшаешься? С Зуселем Табачником, например. Возишь его на себе в Остер. Грозишься Довиду, чтоб Зуселя хранил как зеницу ока.

Евка опустила руки. Вид у нее поубавился.

— Причем тут сионисты? Меня Лаевская попросила Зуселя в Остер отвезти.

— Ну-ну. А что ты беременная была от кого неизвестно, жених знает? Или ты ему девушкой предстала?

Евка села на диван, но от поспешности неудобно. Салфетка с подставки на спинке свалилась.

И ей на голову. Евка салфетку стала смахивать, зацепила сережку.

Закричала:

— Ухо порвала!

Я посмотрел — ничего. Капелька крови.

— Не паникуй, Евочка, до свадьбы заживет. Фатой закроешься. Никто не заметит.

Евка забилась в угол и поджала под себя ноги. Колени у нее были круглые.

Евка очухалась и спокойно сказала:

— Я не в том возрасте, чтоб девушкой притворяться.

Но я понял, что прошлая беременность для нее — камень. И мне надо этот камень хорошо кинуть. Попаду — мне польза. А мимо — зацепить Евку больше нечем. А через нее — Лаевскую.