Дознаватель

Губы намазала помадой, повернулась через плечико и спросила невинным голосом:

— Может, вы на самом деле Зуселя закапывали? Я вам правду, и вы мне правду. Чтоб мы остались квиты.

Что за люди?

Только что неприглядные слова рассказывала про собственную жизнь, аж захлебывалась. И тут же на себя в зеркало любуется. Тем более при постороннем мужчине. И устраивает провокацию при этом.

Я не выдержал:

— Ева, имей совесть. Я зараз уйду, тогда и прихорашивайся.

Про Зуселя даже вроде не заметил.

Она усмехнулась.

Я поднажал:

— Ева, а тебе не удивительно, что их никого уже нету?

— Кого? — рассеянно спросила Евка.

— Ясно — кого. Лильки, Малки. А ты — есть?

Евка застыла с открытыми губами.

Я наступал:

— Вот ты есть — и целиком в руках Лаевской. Понарассказывала мне целую корзину грязюки. Думаешь, я тебя от нее отгорожу? Рот ей заткну? А как? Какая у меня на нее управа? Любит она меня или не любит — пускай как хочет. А ты у нее на крючке. Ты одна-однисенькая у нее на крючке. И будет она с тобой делать что захочет. Сегодня — Суня, завтра — что ты сестру убила, послезавтра — что всех засудят. И будет тянуть свое. Одно другого непонятней. Если б хоть знать — для чего ей. Для чего, ты мне скажи. Вот вопрос. Выйдешь ты за Хробака. Успокоишься. Она — опять тут как тут. Учти, чем меньше рыбок на одном крючке, тем они лучше держатся. А если одна — так вообще насмерть зацепленная.

Евка машинально схватилась за свою помаду и опять завозюкала по губам. Получалось мимо и мимо.

Я подошел к ней сзади, приобнял за талию и шепнул в ухо, в то, что с царапиной:

— Ева, подумай. Пока Лаевская тебя держит, тебе покоя нету. Вся твоя жизнь у нее в руках. Хоть с Хробаком, хоть с кем другим. А держать она тебя будет до самой кончины. До смерти. Или своей, или твоей. А про Зуселя, так Лаевская разве правду когда говорила? У нее ж язык не повернется правду сказать. А ты распространяешь. Стыдно. Я к тебе с добром.

И пошел. Через дверь. Как положено.

Евка крикнула вдогонку:

— Подождите. Еще скажу.

Я вернулся. Стал в дверях вполоборота.

— Говори.

Евка замялась.

Потом вскинула голову и сверху процедила:

— А Лаевская говорила, что у вас с Лилькой было. И сильно было.

Я махнул рукой:

— Идите вы все до биса. Бабы дурные. Ты на своем крючке сиди, а меня не трогай. Не подцеплюсь.

С тем и ушел окончательно. И дверью не грюкнул. А если и грюкнул, так тише, чем надо б.

И хоть я проявил сдержанность, в душе у меня бушевала буря.

Успокаивало одно — в голове, что у Лаевской, что у Евки, царила полная каша.

Почему я нуждался в спокойствии? Потому что нервы у меня находились на пределе. Я переживал за Любочку, за детей. Довид с Вовкой и Гришкой не выходили у меня из сознания. Зусель опять же.

Правда, Зусель — особый разговор. Недоразумение. Но теперь недоразумение становилось во главу угла, и этим проклятущим недоразумением Лаевская тыкала мне в лицо.

И, конечно, Лилька Воробейчик. И то, что у меня с ней якобы было.

Я двинулся домой. Время близилось к пяти, и меня еще ждала Светка.

Хотелось переодеться в чистое. Нижняя рубаха под кителем взмокла. Ремень передавливал ребра, аж в сердце отдавало. Я нарочно перетянул еще туже на одну дырку. Не знаю для чего. Но нарочно.

Что Лаевская каким-то образом подключила к своим играм Светку, стало для меня ясно. Но за каким чертом Светка ей поддалась? Да хоть за платье в горошек. В талию. С вырезом. Как у покойной Воробейчик.

И Евка, и Светка — несознательные. Их возьми за руку и веди. Они и поплетутся за своей выгодой. А выгода копеечная или совсем убыток.

Лаевская — другая. Лаевская в полном сознании. И опасная.

Женщина так устроенная природой, что с ней что угодно может случиться — а она потом будет жить как с гуся вода. Потому что крути — не крути, а надо мужа обихаживать и за детьми смотреть плюс старики.

Но если случится сознательность — пиши пропало. Сознательность — самое страшное, что может произойти с женщиной. Тогда баба отходит от своей природы. И уже на нее управы нету. С Лаевской — так. Я только сейчас понял всю глубину.

А если она и Любочку подключила к себе? Подцепила за что-то?

Нет. Вот такого быть не может. Ни по природе, никак.

В белой рубахе-апаш, в хороших брюках с тонким гражданским ремешком я постучался в дверь Светкиной жилплощади.

С соседней двери высунулась непротрезвевшая морда.

— Нема Светки. К ей баба расфуфыренная приходила. Обе выскочили и побежали. Светка, видно, с работы только — и опять куда-то. Бежала, аж сорочка снизу вылезала. С кружевцами, с розовыми. Я все ее сорочки знаю. Она на дворе сушит. А еще милиция! Хоть бы постеснялась!

Мужик засмеялся и подмигнул.

Я показал ему кулак и проговорил хорошим голосом:

— Будешь вякать — убью.

Мужик побледнел и загородился руками.

И хватит с него. Больше не вылезет. Я этот свой приемчик знаю. Работает без осечек. И не на таких пробовал. Главное — культурно.

Да. С Лаевской не сработает. Если она пошла вперед — значит, пошла. Поперла! Танк! Значит, ей ни тюрьма, ни смерть нипочем. У нее на первом месте не факт, а сознание. Вот что непоправимое.