Довженко

Сценарий не понравился ему. Он нашел в нем чересчур много головоломных приключений. Но ясной и крупной идеи ему не хватало.

И все же картину о Нетте он хотел бы поставить.

Строки стихотворения из «Известий» были точнее сценария:

В коммунизм из книжки
верят средне.
«Мало ли,
что в книжке можно намолоть!»
А такое —
оживит внезапно «бредни»
и покажет
коммунизма
естество и плоть.

Вот это и отличает ночную драму в купе международного экспресса от стандартных шпионских детективов. В ней видны — и как прекрасно, скульптурно видны! — «коммунизма естество и плоть». В сценарии слишком разработана внешняя, сюжетная сторона. А это в данном случае дело второе.

Мы живем,
зажатые
железной клятвой.
За нее —
на крест,
и пулею чешите:
чтобы в мире
без Россий,
без Латвий
жить единым
человечьим общежитьем.

Вероятно, Маяковского, так же как и Довженко, поразил тот факт, что пуля врага сразила Теодора Нетте (для которого Родиной в самом высоком смысле стал мир трудящихся) именно на латвийской земле, о которой не мог он не думать как о земле отчей. И наверно, оторванность свою от родной земли он переживал нелегко. Можно было представить, как мог смотреть той ночью Теодор Нетте в темное окно вагона, угадывая за ним невидимые глазу рощи, поля и реки.

Проехали Себеж.

На перроне Зилупе желтый свет пятнами лежит на снегу. Станционный жандарм перешел из пятна в пятно, как первое напоминание о том, что эта земля — чужая.

В вагон вошли пограничники. Говорят по-латышски. Но — чужие.

Потом снова темно.

В темноте сосны. Река под мостом. Огоньки одиноких хуторов. Своя земля, а — чужая.

Резекне.

Снова снег, выхваченный светом станционных фонарей. Люди в кепках и шапочках с мягкими козырьками и заложенными наверх наушниками. Неуловимые приметы людского неблагополучия. Сутолока посадки. Чьи-то окрики. Своя земля, а — чужая.

Когда бандиты ворвались в купе, Нетте не спал. Конечно, не спал. Не до сна ему было. О чем он думал? О Латвии, по которой шел поезд. О том, как тесно связано счастье отчей земли со счастьем всего трудового человечества.

Интернационализм — вот в чем должен быть смысл сценария.

Сценаристы отошли от реальных подробностей, отказались от настоящих имен. Это было верно. Но надо было идти к еще более широким обобщениям, брать глубже, показать самое главное: что советский дипломат работает не только ради пользы своей страны, а ради свободы всех пролетариев мира. И потому везде находит поддержку братьев по классу.

С этим Сашко и вернулся в директорский кабинет.

Павло Федорович Нечес выслушал его и согласился. Хоть в тонкости замысла вникать и не стал.

С матросской прямотой и ретивостью начинающего дельца-коммерсанта он задал настороженный вопрос:

— А билеты на твою фильму народ брать будет? Смотреть будет интересно?

Так тогда говорили: не фильм, а фильма. В женском роде.

И, взяв с начинающего режиссера обещание, что «народ пойдет», Нечес определил сроку на съемки два месяца. «С завтрашнего дня».

Действительно, назавтра директорским приказом была утверждена группа для работы над «Сумкой дипкурьера». Снимать фильм должен был один из старейших операторов фабрики — Николай Козловский. Художником был назначен тоже один из «столпов» старого кино — Генрих Байзенгерц. Актеров Довженко должен был набирать, естественно, сам. И делать это — при заданных темпах — приходилось без промедления.

Кроме того, нужно было доработать сценарий так, как хотел его ставить Довженко.

Директор Нечес чувствовал силу его таланта, верил в него. Довженко он полюбил. Но после «нагонки», полученной от начальства за «Ягодку любви», считал, что дело тут в сценарии, сценарист из Довженко не получается — пусть пишут другие, а он будет ставить. Ссылаясь на воспоминания одного из помощников Довженко, А. Швачко, кинодраматург Алексей Каплер приводит речь, произнесенную Нечесом в присутствии всей съемочной группы «Сумки дипкурьера», приглашенной перед съемками в директорский кабинет:

— Сашко! Тебя нужно было бы выгнать с кинофабрики. Сценарии ты писать не умеешь и не берись за это дело. Иду на последнюю пробу… Сделаешь фильм — твое счастье. Не сумеешь — выгоню[13].

Но сам Довженко к этому времени, уже на самых первых шагах работы в кино, начинал понимать, что не сможет ни с кем делить свою мысль; что все, что должно быть придумано для своего фильма, он хочет придумывать только сам и полностью сам за себя хочет отвечать.