Довженко

Слова грисем — а они уже цитировались биографами — для постороннего слуха звучат сентиментально, литературно. А драма была беспощадной, внезапной, и рассказу о ней сентиментальность менее всего пристала. Скажем лишь, что расстались Варвара Семеновна и Александр Петрович, сохраняя добрую и горькую дружбу. И позволим себе догадаться, что ранняя седина Довженко осталась следом этой пережитой им драмы.

Все это произошло перед появлением Довженко в коммуне.

Он заставил себя работать еще больше, чем прежде. И, как всем друзьям по коммуне, ему тоже казалось, что на работу отпущено слишком мало времени. И слишком мало думалось о себе. Это ведь очень верно говорил тогда Сашко о своем ощущении: «Впереди сотни лет жизни…»

Так жила вся коммуна.

И надо сказать, что не было тут ни преднамеренного аскетизма, ни запорожских загулов, ни богемного ухарства.

Целеустремленность не нуждалась в искусственном подстегивании. Она требовала лишь одного: работы. И все обитатели коммуны работали очень много.

Сашко возвращался из редакции поздней ночью, но усаживался за работу и дома, затеняя настольную лампу, чтобы не мешать спящим приятелям.

Его графика появлялась на выставках.

Станковые картины он не выставлял, кажется, ни разу. Он и обращался к ним все реже. Вскоре они были повернуты лицом к Митиной фанерной перегородке и стали покрываться пылью.

Холсты оставались там много лет, когда Довженко давно уже уехал из Харькова. Борис Колос, Степан Мельник, Митя уехали тоже. Уехали далеко, не по своей воле, и больше никогда не вернулись. Гордий Коцюба умер. На Пушкинскую пришли новые жильцы, и они, наверно, так и не узнали, что за пожухлые холсты стоят в пустой комнате, у нелепого фанерного чулана с венецианским окном.

Но все это случится позже, лет восемь или девять спустя.

А сейчас еще 1925 год.

В стороне от Сумской виден большой пустырь, и на дальнем его конце высоко поднялись строительные леса.

Будущая площадь названа именем Дзержинского. На ней строится Госпром — Дом промышленности, самый высокий дом украинской столицы.

По утрам, ровно в половине девятого, мимо пустыря проходит от маленького дома на Мироносицкой к старому ампирному дворцу, где разместился ЦИК Украинской республики, седой, еще нестарый человек в кепке и потертом пальто. Он взглядывает на леса Госпрома. Шестнадцатиэтажные корпуса легки, соединены между собою высоко переброшенными переходами.

Невдалеке, в зоологическом саду, трубит слон и кричат павлины.

На другой стороне улицы — немецкое консульство. Дом пока еще выкрашен в голубую краску. Коричневым станет он позже.

Человек то и дело приподнимает синюю кепку, здороваясь со встречными. Это «всеукраинский староста» Григорий Иванович Петровский.

Тем же путем, здороваясь, останавливаясь со знакомыми, чтобы перекинуться несколькими словами, возвращается он вечером с работы. Путь его лежит мимо редакции «Вісті», и среди редакционных авторов у Григория Ивановича тоже есть добрые знакомые.

— А про голых у вас здорово получилось, Павло Михайлович, — говорит он Остапу Вишне. — Смех сплетню крепче всего перешибает…

В ту пору легко возникали и с невероятной быстротой распространялись всевозможные невероятные слухи. Люди, наверно, успели привыкнуть к тому, что вероятность невероятного подтверждалась чересчур часто.

Как услышанные из уст очевидцев, передавали подробности жизни предшественницы снежного человека: косматая, вскормленная среди волков и медведей дикая женщина из сибирских лесов питалась сырым мясом, и рассказчикам в точности было известно, что ее прячут от любопытных в обшитой жестью клетке зоосада. Рассказывали о страшных убийцах, которые на ходулях и в белых простынях выскакивают вечерами из кладбищенских ворот. Заговорили вдруг о странном сообществе: его участники, мужчины и женщины, являются на улицах в чем мать родила. Встречали двоих таких на Благбазе, в руках кошелка и ничего больше. Хотели в обжорном ряду рубец съесть, но торговка голых кормить наотрез отказалась. Эти-то слухи о чудаках, бегающих нагишом по столице, высмеял Остап Вишня в одной из своих «Усмешек». Несуществующему обществу придумано было название «Геть сором!» («Долой стыд!»). Так же назывался и фельетон.

Об этом фельетоне и говорил Григорий Иванович. Встретившись как-то с Сашко, он похвалил и его карикатуру.

На первой странице «Вістей» был в тот день напечатан выбранный Довженко из международной почты эпиграф.

«Симон (Петлюра, — говорилось в полученной телеграмме, — обратился к румынскому правительству с предложением организовать из недобитков его армии корпус, поручив ему охрану бессарабской границы. Румынское правительство приняло предложение Петлюры».

Под этим эпиграфом Сашко нарисовал старую пушку, поставленную над Днестром. Из жерла пушки торчит пугало в рваном петлюровском жупане и в шапке со шлыком. На шапке и на ветке, виднеющейся сквозь продранный рукав, сидят две тощие, хмурые вороны. Из дырявого сапога сыплется в Днестр песок..