Довженко

В прокрустовом ложе аллитераций и ассонансов Миколе Бажану уже становилось тесно. В одном из вышедших тогда сборников появилась статья, написанная тремя поэтами «Аспанфута» в форме беседы. Каждый из собеседников заявлял в ней свое творческое кредо. М. Семенко и Г. Шкурупий дразнили здесь Бажана за опубликованный сонет «архаистом». Сама форма сонета была для авангардистов отступничеством.

Бажан ответил беззлобно:

— Я вовсе не фанатик сонета. Просто я люблю хороший стих. Меня поражает порой, как за рифмой люди не видят стиха…

И снова:

— Я люблю хороший и умный стих. Я не верю, что у поэта мозги должны быть похожи на студень[4].

Его тянуло к философической поэзии. Он писал о желтых черепах, что легли «межевыми камнями на скорбных перепутьях войн», о «Гамлете из союза совслужащих» и о том, как Достоевский приходит в киевскую комнатку поэта — на Крещатик, 50. Бажан писал о «яростных кострах готики» и о киевском барокко, соединившем в себе «щедрые ветви украинских врат» с «влажными акантами Коринфа». Тут уж авангардисты, простившие ему первый сонет, не стерпели, объявили ренегатом, подвергли остракизму, и Бажан начал печататься в столичных, академически респектабельных журналах. Работал он тогда во Всеукраинском фотокиноуправлении главным редактором.

В коммуне на Пушкинской его звали Платоновичем. Отчество пристало точнее любых прозвищ.

А было Платоновичу те же двадцать лет, что и Степе.

Юрий Яновский был года на два постарше.

Он тоже приезжал на Пушкинскую частым гостем и оставался подолгу. Как и Бажан, он работал редактором в сценарном отделе ВУФКУ.

Работа в кино увлекла в ту пору многих писателей, людей театра, художников. Индустрия искусства — это казалось романтическим знаком современности, и думалось также, что в поисках новых средств выражения для новых обстоятельств истории самый близкий путь искусства лежит именно через кинематограф.

Впрочем, для Яновского так же, как и для Платоновича, самым главным в его жизни были тогда стихи. Это были стихи романтические, в которых синее море несло на волнах фелуки и бригантины под белыми парусами.

Говорили, что Яновский пробует писать и прозу. Сам он об этом помалкивал, но на Пушкинской его не раз заставали в тот момент, когда он рвал и выбрасывал пухлые стопки узких бумажных листков, оставляя одну или две странички, исписанные без помарок мельчайшим, но четким почерком — каждая буковка отдельно.

В жизни обитателей коммуны все только начиналось.

Ничего ни о ком еще не было известно.

Каждый горячо и незыблемо верил в талантливость любого из своих друзей и соседей. И конечно, эта вера помогала Миколе Бажану идти от заемной темы Имобе к «Беседе сердец», за которую он в мыслях тогда уже принимался, а Юрию Яновскому — обдумывать «Всадников». Ведь, уходя от стихов, работая украдкой над «Мамонтовыми бивнями», он уже начинал свой разбег к этой книге, живой и сегодня.

Александр Петрович Довженко был, вероятно, первым, кто пришел на Пушкинскую с биографией, которую не уложишь в две фразы, с уверенно выбранной дорогой.

На Пушкинской он распаковал и укрепил на подрамниках свои холсты; там появились мольберт и палитра с темными буграми «берлинской синей» и краплака, напоминавшего цветом сырое конское мясо. В той же гамме исчерна-синего и мясного цветов были написаны на холстах индустриальные конструкции и человеческие фигуры, то непомерно вытянутые, то приземистые, с прямоугольными плечами и похожими на коленчатые трубы руками. В редакции все это оставалось нераспакованным; обосновавшись в коммуне, Довженко смог вернуться к станковой живописи.

Яновский потом вспоминал, что весь свой заработок Сашко оставлял «в магазине, ища новых цветов, и в низкой халупке плотника, которому заказывались подрамники».

Сашко шутил:

— Я богат, как попугай, у которого сотни красок и перед собою сотни лет жизни.

Так и не сумев попасть в академию, он сам стал для себя требовательным и изобретательным педагогом. Он ставил себе все новые и новые частные задачи — пространственные, световые. Искал цвет, менял почерк.

И он мечтал в ту пору о живописи, которая умела бы вторгаться в жизнь людей, изменять ее, пользуясь не холстом и палитрой, но всем, что окружает человека; деревьями и домами, небом и полем…

Добрая дружба связала на Пушкинской Сашко с Миколой Бажаном, Юрием Яновским и Степаном Мельником. Они жили вместе долгими месяцами, вместе уезжали на проходившем мимо их дома трамвае в лесопарк и там толковали, спорили, мечтали о жизни и об искусстве.

Написанный в 1925 году юношеский рассказ Яновского «В ноябре» описывает одну из таких бесед. И сам же Яновский записал тогда историю этого рассказа. Он писал об этом пять лет спустя, когда у него выходило собрание сочинений, — в предисловии к первому тому. В предисловии он говорит о себе в третьем лице, от имени вымышленного «издателя», и называет себя «наш автор». Запись стилизована под старые «повести» казацких летописцев. Сохраним этот стиль, насколько это возможно в русском переводе:

_{Писатель Е. Плужник.}