Доступ

Но когда закончили разборки с Заказом показалось, будто Орзибеку, этому узбекскому шейху скучно, тогда он отряхнул свои идеально подстриженные волосы и спросил то, что было ему истинно интересно:

– Гриша, ну как альбом? Как музыка твоя новая? Жду с нетерпением, ещё со времен прошлого. Год назад ведь было, а звучит каждый день в кайф. Я тебе говорю!

И столь искреннее его участие в ком-то другом рождало в Музине и гнев, и ревность: как можно меня не признать! Да этот барыга гитарный, да что он там сочинит! Я признанный мастер! Я не любитель какой-то, а со мной так! И он запивал обиду даровым пивом заботливого Капканова.

Говорян же только отнекивался, кушая новую порцию крылышек, и как-то совершенно не пытаясь облачать слова в арт-концепции. Только повторял: «да скоро засяду, ща месяц был суетный, гитар много скупал. По всей Москве считай, и даже в Подольске был. Ну скоро-скоро. Заработаю и пока идёт и можно делать»

– Так ты рекламу бери или на лейб давай, надо увеличить охват.

– Братан, рано мне ещё. С этим материалом бережно нужно, так что повременю, подучусь опять же…

А у Музина уже глаза на лоб лезли. И позабыл он и о доступе, и о картине своей. Только этого никто почему-то не замечал. Очередь дошла до Капканова, который оказалось в студенчестве написал целый роман. Принялись все его хвалить. Особенно третью редакцию. И рассказы вспомнили; уже скисший Олег оживился, выхлебал ещё пол кружечки и с Орзибеком на пару принялся припоминать дивный сюжет.

Музыка в баре сделалась громче. Ночь тихонько подступила, но её было не видно в безоконном помещении. Среднявский закинул ногу на ногу и довольно трезвым образом, в сравнении с другими, заявил: – Да я ведь тоже не чужд искусству. Рэпом по молодости увлекался. Даже пару треков, вы ж помните!

Орзибек подтвердил, обмакивая лаваш в соус, и с аппетитом описывая, что материал и впрямь был чудесен. А у Бориса уже лицо навыпучку, как на полотнах Брейгеля. Этот кальянщик слащавый, этот недоюрист-писатель! И этот их банкир главный любитель пошлости!

Всё походило на чей-то кошмар. На жизнь, которой слава богу никогда не будет. От которой следовало бежать со всех ног. Стены постепенно начинали вращаться, как дрянная платформа отлетая куда-то вверх. Куда-то в яркое свечение ламп. Куда-то, где Музину не придется доказывать свою значимость. И Борис ощутил это куда-то тёплой пивной отрыжкой. Ощутил уверенностью и медленно встал из-за стола. Навис над всеми и завизжал ужасно громко, перебивая криком музыку, фанатов, подавальщиц, бармена и Орзибека Кулубова, начальника отдела валютных операций и зама руководителя некоего банка.

Тонкий крик содержал следующее: «Я творил подлинное! Не для признания и денег! Не скуки ради! И вы не чужды этого, но способны ли понять, что чем выше, тем холоднее, тем больше одиночество! И ты получаешь центр внимания. И деньги… но почему сейчас мне в этом отказывают? Будто я не здесь! Я как бы и не был там, но был ведь, был и есть!»

Произнеся речь с жаром, художник опал на стул. Все как-то поникли. И только Орзибек вдруг властно засмеялся, подбивая ладошкой брюки. Смех пронёсся в гулкой тишине затихшего бара. Борис странно оглянулся, понял, что забылся, и образ его высокопарного искусствоведа безвозвратно утрачен. Художник обреченно вскочил, как бы желая ударить кого-то. Не зная, что с ним творится, схватил кружку, которую ему давеча поднёс Капканов, и с размаху бросил её под ноги прямо об пол. Стекло звякнув, разлетелось. И художник выбежал прочь.

Четверо друзей молчали. Говорян по чуткости своей с укором взглянул на Орзибека.

– Зачем ты так?

– Да ладно тебе, не будь таким нежным, Гриша. Кто он такой? Неудачник

– Чем он тебе не нравится? Обычный мужик. Сидит, общается.

– Хрупкий. Не долговечный. Делал дело. Теперь нет, а ведёт себя, будто два дела делает. В обманы я не играю.

– А может ты в своей банковской философии не уважаешь искусство? – театрально вопросил Капканов, прекрасно зная, что это не так.

Орзибек только улыбнулся, – Может, братан, может…

И они остались пить дальше, постепенно позабыв о мелкой неприятности, будто и не заметили. Вряд ли пьяным вообще есть дело до кого-то кроме них самих. И ещё долго разговаривали друзья в том баре, но о чём нам доподлинно не известно.

А скрюченный художник одиноко брёл в общежитие. И луна банально нависала над крышами; по дороге высотки будто склонялись над ним, будто заглядывали в лицо с ехидством: да это же великий Музин!

От ночного ветра он быстро отрезвел, и обиды его проходили. Но похмельные мрачные мысли всё-таки легли на ум: «Скажем был бы я юристом или банкиром и всю жизнь мечтал бы писать картины, и эта мечта грела бы меня, оправдывала нелюбимую профессию и пошлый быт. Но я стал художником! Поставил всё! И моя карта вышла».