7.3. И люди, которые внесли вклад в воинскую дисциплину, не колебались перед необходимостью отомстить и наказать нарушителей ее, не считаясь с семейными узами, даже если навлекали позор на свои семьи. Так, консул Публий Рупилий в войне, которую он вел против беглых рабов на Сицилии[148], приказал своему зятю Квинту Фабию покинуть эту провинцию за то, что тот по небрежности потерял крепость Тавромений.
7.4. Гай Котта наказал плетьми и поставил служить простым пехотинцем своего кровного родственника Публия Аврелия Пекуниолу, ответственного за осаду Липары, когда тот перешел в Мессену за новыми ауспициями, в результате чего лагерный вал был подожжен, а сам лагерь почти захвачен.[149]
7.5. Цензор Квинт Фульвий Флакк[150] изгнал своего брата и преемника Фульвия из состава сената за то, что тот без приказа консулов осмелился отослать домой легион, в котором состоял в должности военного трибуна. Подобные примеры не заслуживали бы даже краткого отклика, если бы я не находился под впечатлением более серьезных историй. Ибо что сложнее: на основании общественного наследия и фамильных портретов отдать приказ о неправедном возвращении на родину или наносить болезненные удары розгами по общему семейному имени, восходящему к древнему предку, и нахмурить цензорские брови в ответ на братскую любовь?
7.6. Однако наш Город, заполнивший весь круг земель удивительными примерами разного рода, получил из лагеря топоры, сочащиеся кровью полководцев, и чтобы наказание за нарушение воинского порядка было ощутимо, топоры эти на публике сверкали, в частной жизни означали траур, а в целом воспринимались нейтрально, так что было непонятно, какое значение они имели прежде всего — восторг или скорбь. Поэтому, Постумий Туберт и Манлий Торкват, строжайшие охранители воинской дисциплины, я сомневаюсь, могу ли рассказать о вас, ведь ваша слава значительно перевешивает мои скромные возможности представить вашу доблесть в надлежащем свете. Вот ты, диктатор Постумий[151], — у тебя был сын. Ты его породил, чтобы продолжить свой род и соблюдать сокровенные священные обряды, ты впитывал его детский лепет, осыпая его поцелуями, ты учил его грамоте, пока он был ребенком, обращению с оружием, когда он стал юношей, причем безупречным, храбрым, любящим тебя точно так же, как и свою родину. И вот он, по своему побуждению, но без твоего разрешения покинул свое место в строю, одолел врагов, и ты его, победителя, приказал обезглавить; я понимаю, что твоя власть оказалась важнее отцовского голоса, но я также понимаю, что твои глаза не смогли бы выдержать зрелище мощного напряжения твоей души. Ты поступил, как Торкват, консул в Латинской войне, который приказал ликтору схватить его сына и забить, словно жертвенное животное. А твой сын, между тем, возвратился победителем, когда, вызванный на бой Темином Месцием, вождем этрусков, одолел его, но, правда, без твоего ведома. И ты предпочел лишиться сына, нежели допустить, чтобы родина лишилась воинской дисциплины.
7.7. А теперь давайте задумаемся о высоте духа диктатора Луция Квинкция Цинцинната[152]. Так что же? После того как он сокрушил в бою эквов и прогнал побежденных под ярмом, он принудил Луция Минуция сложить с себя консульские полномочия только потому, что его лагерь окружили те же самые враги? Правильно, у него был человек, недостойный высшего командования: ров и вал лагеря сумели защитить, но он даже не почувствовал стыда за то, что римское оружие было от страха зажато внутри лагеря. Что ж, поэтому двенадцать фасций, которые за высочайшую славу дарует сенат, сословие всадников и вообще весь народ и которые признаны и в Лации, и во всей Италии, оказались разбиты и сброшены, по усмотрению диктатора. И какой бы вред ни остался безнаказанным для воинской славы, но уж консул, виновник всех проступков, был наказан заслуженно. Так вот, Марс, отец нашей империи, когда злодеяния людей привели к отклонению от твоих ауспиций, только искупительные жертвы, если можно их так назвать, заставили ввести строгий надзор за родством по женитьбе, кровным и братским родством, гибелью сыновей, постыдным сложением консульских полномочий.