Достоевский in love

Бедность начинала раздражать. Анна часто плакала, и это терзало Федора. Ее туфли порвались, и они не могли позволить себе купить новые. Ей явно не шли на пользу жара, шум кузницы, дети квартирной хозяйки, которые будили их каждое утро в шесть часов, приступы кашля Федора и его приступы. Одним поздним вечером в начале августа у него был серьезный приступ, во время которого он мог говорить только по-немецки. Анна попыталась устроить его полусидя между кроватью и стеной, но конвульсии были слишком сильными. Он ударился ногой о стену, пока Анна снова укладывала его на двух подушках на полу и расстегивала пуговицы. Губы посинели, и он потерял сознание. Когда очнулся какое-то время спустя, то, все еще дезориентированный, извинился перед ней на французском и надел шляпу, чтобы выйти. Анна настояла на том, чтобы сопровождать его. Потерявший возможность говорить Федор снова и снова целовал ее руку, пока они вместе пили горячий шоколад.

Мать Анны пришла на помощь, выслав 172 франка. Федор немного проиграл, затем выиграл чуть больше. Когда они оплатили пару накопившихся счетов и Федор проиграл еще немного, у них осталось 30 франков. Однажды он выиграл внушительную сумму. Гораздо чаще проигрывал. Анна начала умолять его не возвращаться в казино в тот же день, не ходить туда вовсе, и Федор в бессилии ударил кулаком о стену. Вскоре у них не осталось денег даже на еду, не то что на оплату аренды. Федор заложил часть их одежды и проиграл большую часть денег.

Анна взялась за гадальные карты, но сколько бы раз она их ни тасовала, выпадал гроб, указывая то ли на смерть, то ли на потерю собственности. Однажды Федор признался Анне, что ненавидит ее; в другой раз Анна объявила, что сама идея о том, что он выиграет деньги в рулетку, была смешной. Как-то раз Федор застал Анну у игрального стола и отругал ее, заявив, что любой выигрыш она неизбежно проиграет. Позднее он сказал, что просто хотел уберечь ее от излишнего возбуждения, что не пошло бы на пользу в ее положении.

Когда мать Анны прислала еще одно письмо со 150 рублями, начали планировать отъезд в Женеву. Федора посетила удача, и вскоре у них было уже 1300 франков! Оба, вне себя от счастья, отправились купить сосисок и пончиков. Федор считал, что, превратив эту сумму в 3000 гульденов, они смогут даже вернуть долг матери Анны. Начал делать высокие ставки. Проиграл. Попросил у Анны часть денег, что выслала мать, чтобы выкупить ее брошь, серьги и кольцо. Анна была взволнована, но денег дала. Федор вернулся ночью безутешный, потому что проиграл все.

Решили уехать на следующий день. Анна сопровождала Федора в ломбард, чтобы выкупить их вещи, но он продолжил закладывать их и играть. Вернулся к игральным столам за полтора часа до отхода поезда и через двадцать минут проиграл все, что принес с собой. Анна резко велела ему не впадать в истерику, а помочь ей связать чемоданы. На платформе они столкнулись с Тургеневым, но даже не обменялись поклонами.

Все должно было измениться с рождением ребенка, малютки Сони или Миши. Все станет хорошо[394]. Роды ожидались в январе или феврале 1868-го. Они остановились в Базеле посмотреть на «Мертвого Христоса в гробу». То был Иисус, каким Федор никогда его не видел: такой хрупкий, такой невыразимо человечный, с неровным пупком, с выступающей тазовой костью, с кровавыми царапинами на руке и ребрах. Лицо его покинула жизнь, оно уже начало синеть. Христос мирской, ставший на наш уровень. Идеально прекрасный человек, вытолкнутый в мир компромиссов и тщеславия.

Затем они достигли Женевы, где Федор собирался приступить к работе над самой амбициозной идеей, которая только приходила ему в голову: второе пришествие, прибытие христосоподобного персонажа в современный Санкт-Петербург. Способность Федора реализовать такой дерзкий замысел была сомнительна, но, несмотря на болезнь, на бедность, на моральное несоответствие, он собирался попробовать. Есть такие идеи, есть высокие идеи, о которых я не должен начинать говорить, потому что я непременно всех насмешу. Я убежден, что любят меня более, чем я стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться надо мной… иногда…[395]