Достоевский in love

Петрашевский был богат, но его дом на Покровской площади был маленьким и дурно обставленным (хоть у него и было пианино). Федор нашел это приятным отличием от круга Белинского. Гости часто беседовали до двух или трех часов утра, возможно, соблазняясь бесплатной едой и напитками. Если уж очень подливали, – а это случалось, хотя и не часто, – то приходили в восторг, и даже раз хором пропели «Марсельезу»[95]. Федор узнал младшего брата Валериана Майкова, Аполлона, который только начинал поэтическую карьеру, и хоть тот не выказывал братниной гениальности, они легко находили общий язык, распивали чай и вместе курили. Иногда Федор брал книги по социализму, западнические и славянофильские, христианские или атеистические из внушительной библиотеки Петрашевского. Но по большей части просто стоял среди гостей, рассуждающих о правильном мироустройстве. Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, о правах женщины, и пр., и пр.[96].

Особый интерес вызвала речь, прочитанная Николаем II группе дворян о возможности освободить крепостных, превратив их в арендаторов. Не было понятно, как это может сработать, но то, что царь об этом хотя бы задумался, уже было огромным шагом. Из всех обсуждавшихся вопросов более других заботило Федора освобождение крестьян. Строго говоря, он сам мог считаться землевладельцем, но многие из самых теплых его воспоминаний детства были связаны с Даровым, общением с крепостными и играми с их детьми. Однажды он пробежал две версты за стаканом воды для крестьянского ребенка, пока его мать работала в поле. Сама идея владения людьми как имуществом казалась Федору безнравственной.

Возможность освобождения крестьян уже какое-то время обсуждалась в либеральном обществе – любимая тема для разговоров, когда все остальные были исчерпаны. Но однажды утром ранней весной 1848 года социалистические идеи приняли резкий оборот. На Невском проспекте люди вырывали газеты друг у друга из рук, волна потрясения расходилась по улице: восстание в Италии. Казалось, что реформы Пия IX спровоцировали мятежи в Милане, Венеции и Неаполе. Вскоре пришли сообщения о революциях в Берлине и Вене. И внезапно царь замолк по крестьянскому вопросу.

В этой лихорадочной атмосфере собрания Петрашевского стали привлекать новых людей. Федор привел своего двадцатилетнего друга Головинского. Петрашевский пригласил коллегу из Министерства иностранных дел, Антонелли. Тот был типичным либералом, сыном художника, как и Майков, и имел привычку вклиниваться в любой разговор, критикующий правительство или церковь.

Еще был Николай Александрович Спешнев, только-только вернувшийся из Европы. По слухам, он участвовал добровольцем в гражданской войне против католиков в Швейцарии. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто. Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразило меня тоже его лицо[97], похожее как бы на маску. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом[98]. Спешнев много времени проводил в библиотеке Петрашевского за чтением и не часто принимал участие в разговорах, ведущихся в соседней комнате, – но где другие только задумывались о неких идеях, Спешнев, казалось, был способен на все. Однажды, когда члены кружка жаловались на цензуру, он перебил:

– Поскольку нам оставлено только устное слово, я планирую использовать его без стыда и совести, без малейшего чувства бесчестия, чтобы пропагандировать социализм, атеизм, все, что есть хорошего в мире. И вам советую поступать так же[99].

Федор едва ли мог ожидать, что окажется на короткой ноге с воинствующим атеистом, но в его страсти и убежденности было что-то от человека выдающегося. Здесь, среди шампанских социалистов, оказался настоящий революционер.