Дорогие мои

Короче, они с Мочаловым выпили. Вышли мы на крыльцо. А тут шофер стоит. Той самой машины, на которой электрики приехали. Шофер говорит:

– Зуб болит. Вот представляешь, вина выпью – проходит зуб. Весь день сегодня: заболит – выпью.

А сейчас вино кончилось, одеколона хлебнул. В жизни одеколон не пил. Знаешь, помогает. Не болит зуб.

– Ну да, – говорит Геннадий Андреевич, – зуб не болит. Ноги не держат и голова разваливается. Опять заболел, опять хлебнул. Упал в канаву, ногу вывихнул, ходить не могу, но зуб не болит.

– Не болит зуб, но вино кончилось.

Пошел в машину по рации говорить. Долго орал в микрофон, выяснял, куда ехать, где искать обрыв, чего отключать, чего включать.

А тут и сотрудники его от «отца» вышли. Электрики были хороши.

С трудом нашли машину. Один влез в кузов, другой в кабину. Опять начали орать в рацию. Куда ехать? Что искать? Веселые ребята. Дыхнул один на шофера – у него совсем зуб болеть перестал. Поехали искать обрыв.

А я сижу с керосиновой лампой. А перед столом Мочалов с дочкой танцуют под магнитофон. Дочка уже три года учится в балете. Она хорошо танцует. И Мочалов тоже старается. А иначе, без танцев, ему скучно. Он, если ничего не делает, тосковать начинает.

Садится, смотрит на меня.

– А в лес со мной сейчас пойдешь?

– Поздно. Темно там и мокро.

– Да ты ничего не понимаешь. Вот сейчас лес как осенний. Ты был когда-нибудь в осеннем лесу?

– Был.

– Нигде ты не был. Вот летом лес, даже в дождь, радостный. А осенью лес враждебный. Он против тебя. Он от воды темный. Он чувствует, что умирает.

А ты чужой пришел. И он тебе сопротивляется. Он шумит настороженно. Не любит тебя. Вот я летом в лес приду, по любимым местам пройду, и они меня встречают и радуются мне. А осенью ходишь, и всё не так. В прошлую осень ходили, а он враждебный, только на просеке луч блеснул, на опушку вышли – и пастухи пришли, костер разложили, хлеб жарили. Всего две корзины грибов набрали. Да не в этом дело. Я в лес прихожу и чувствую, что я у него всегда в долгу. В Киверичах комбинат деревоотделочный, всего-то два цеха. А берут сосну, вдоль и поперек её распилят. Им всего-то пятьдесят на пятьдесят нужно, а сосна сто на сто. Осину мою любимую спилили. Я с дочкой, с Киркой, ещё туда ходил. Сидели под ней. Нет осины. Завтра хочешь, с утра в лес пойдем?

– Завтра в 9 машину чинить придут.

– После все равно пойдем.

– Пойдем.

– А тут тридцать километров можно лесом идти. И выйдешь прямо к городу. Ты 15 километров можешь пройти?

– Нет, наверное.

– Все равно пойдем. Потому что все должны в лес ходить. Я бы каждого туда водил, чтобы все поняли, что мы оттуда, из этого леса и пришли.

Постелил себе постель Мочалов. Я говорю:

– Спать хочешь?

– Я спать хочу? Пол-одиннадцатого, какой спать. Пойдем, по деревне пройдемся. Посидел, подумал: – Чего-то хочется такого. А чего – не знаю.

Приехали мы в Ивановское в воскресенье, часа в четыре. И мужики на мотоциклах – Сергей и Витька, его брат, дружок ещё их. И ещё трое парней подошли.

– Баня, – говорят. – Сейчас машину отремонтируем и в баню.

Колесо проколотое взяли, шину снимали просто. Положили колесо на землю и на машине на него заехали, вот и сняли.

Одни огонь развели, другие тормоза отлаживали. Очень скоро в баню пошли.

Баня раз в десять дней. Сегодня мужской день.

Мать Мочалова, Александра Васильевна, плохо слышит. Учительницей была в начальной школе. У неё в классе сразу все четыре класса учились. Первому классу задание даёт, второму – другое, третий класс отвечает, четвертый задачу решает. И все в поле внимания. Вот теперь плохо слышит. То есть даже если тихо говорить, без посторонних шумов, она слышит. А посторонние звуки совершенно перебивают ей слышимость. Она готовит нам еду. А мы в баню. Баня на берегу реки Городни. И там, в предбаннике, одежды человек с двадцати. Эти двадцать уже моются.

Я такую баню видел в 50-м году, под Клином, нас туда из пионерлагеря возили мыться. Печка в центре, у стены полки вдоль комнаты. Топят из предбанника. Старик топит. А когда женский день – его жена.

А уж внутри бани только водой поливают, для пара. Горячо. Веники ходят. Мне лично пяти минут достаточно. А им всем куда больше. Пар стоит, шумно, жарко. Я пошел в предбанник. Мы, конечно, с собой принесли. Тем более, что здесь ребята, которые мне машину ремонтировали.

Я не пью, а здесь никто и не настаивает.

Не пьешь – и не пей.

У меня приятель в Москве. Вид у него хулиганский, хотя он и пьесы пишет, а лицо – ну просто бандюган. И голос сиплый. К нему в бане алкаш пристал:

– Давай выпьем.

– Я не пью.

А он действительно давно завязал. А алкаш не отстает:

– Давай скинемся на двоих.

– Да не пью я.

– Ну, давай на троих.

– Пойми, – говорит приятель, – я не пью.

– Ну, хорошо, – говорит алкаш, – давай я возьму, ты в другой раз отдашь.

– Слушай, говорю же тебе, я не пью. Алкаш рассвирепел и сказал:

– Не пью. Ты на себя в зеркало посмотри. С такой рожей да не пить – застрелиться надо. Не пьет он!

Так и не выпили, но чуть не подрались.