Дорога в жизнь

Жуков хватает за руку Ремешкова, самого маленького, и тащит к костру:

— Король, погоди, пускай он зажжет.

— А чего? Зачем? — лепечет Ремешков.

— Увидишь! Держи спички. Зажигай! Ремешков несмело чиркает — спичка ломается. Тогда коробок выхватывает Лира, зажигает спичку — она гаснет на ветру. Он берет сразу несколько штук, чиркает, сложив ладони ковшиком, чтоб заслонить хрупкий огонек. Руки его просвечивают розовым. Он садится на корточки и осторожно подносит горящие спички к сушняку. Он еще не знает, что к чему, но видно — все это ему очень нравится. Огонь ползет по тонким, сухим веткам, сучья трещат, вспыхивают сосновые иглы, и рыжие искры взлетают высоко вверх.

— А теперь — кидай свое тряпье! Ну-ка! Развяжи, так не загорится.

Лира быстро развязывает узелок. В огонь летит черная, вся в клочьях рубаха, драные штаны, кацавейка, из которой торчат клочья грязной ваты. Они не сразу поддаются огню, но вот вспыхнуло в одном месте, в другом…

— Теперь ты! По очереди, ну-ка!

Ремешков, неуверенно размахнувшись, бросает свое имущество в огонь, за ним кто-то еще. Пламя вскидывается, словно радуясь новой добыче, тьма расступается — мы стоим вокруг костра, и красноватые отсветы пляшут на смеющихся лицах ребят. Больше никто не соблюдает очереди. Неповоротливый Спиридон Малявкин, лопоухий, скуластый Гриша Кузьменко, мой земляк, еще кто-то разом кидают свое тряпье в костер — и пламя, теперь уже сильное, веселое и злое, жадно пожирает всю кучу.

— Ура! — кричит Петька.

— Ура! — подхватываем мы со смехом.

На глаза мне попадается мальчишески азартное лицо Николая Ивановича. Он тоже кричит, сразу видно — забыл все на свете!

— А теперь ужинать! — провозглашает Суржик.

Он уже охрип, волосы в беспорядке прилипли ко лбу. Новенькие, баня, костер — подумать только, что может выпасть на долю человека за одно дежурство!

— Семен Афанасьевич, — шепчет он мне по дороге в столовую, — а башмаки у них почти у всех целые, в распределителе дали. Зачем губить добро? Я сказал Алексей Саввичу, он поглядел и говорит — можно оставить старые. Только этому сменили, Кузьменке, потом еще этому… Малявкину, детина такой, у него совсем были худые, и еще одному, черному…

Кто-то дергает меня за рукав. Оборачиваюсь — а, вот он и есть — черный!

— Ну, ничего не скажешь — здорово! — говорит Лира, захлебываясь от полноты чувств. Весь расплывается в улыбке и, не в силах найти другие слова, повторяет: — Здорово, ничего не скажешь!

54 Биография Анатолия Лиры

У Анатолия Лиры оказалась занятная биография. Впервые он попал в детский дом на восьмом году жизни и с тех пор — за четыре года — побывал в десяти домах: в Архангельске, Красноярске, Минске, Свердловске, Пскове, Тюмени, еще где-то…

— Что это тебя так носило по свету? — спросил я.

И тут я услышал поучительную историю о влиянии художественной литературы на детские умы. Когда Анатолию было восемь лет, воспитательница Тюменского детдома («Елена Андреевна, хорошая была», — мечтательно произнес Лира) прочитала ребятам повесть Неверова «Ташкент — город хлебный». Книга так понравилась Лире, что он убежал из детского дома в Ташкент. Его поймали на полпути и отправили в Тамбов. Он снова удрал, снова был пойман и направлен в детский дом, на этот раз в Красноярск. Но в хилом теле Лиры жил неукротимый дух. Однажды решив — во что бы то ни стало попасть в Ташкент! — он убегал снова и снова. Его всякий раз ловили и, как назло, определяли в детский дом, который находился еще дальше от Ташкента, чем предыдущий. Полгода назад Лира попал в ленинградский приемник, а оттуда — к нам.

У нас он сразу обратил на себя всеобщее внимание.

Как-то после мастерской, поплевав на руки и обтерев их о штаны, он побежал в столовую. На пороге его остановил Подсолнушкин:

— Кру-гом!

— Чего?

— Пойди переоденься и вымой руки.

— Руки? Они у меня чистые. Это просто пыль.

— Вот и поди смой пыль.

— Да ну тебя!

Он попробовал оттереть Подсолнушкина плечом, но тот спокойно повторил:

— Поди умойся.

И тут мы услышали фразу, которой, как выяснилось потом, Лира пользовался во всех трудных случаях жизни:

— Как дам раза, вспотеешь кувыркамшись!

Кругом зафыркали. Картина была тем забавнее, что Подсолнушкин, в прошлом — единственный авторитет для грозного Тимофея, хоть с виду и не богатырь, был куда основательнее щуплого Лиры.

— Лира! — окликнул я, подходя ближе, словно и не слышал предыдущего. — Постой, ты забыл переодеться. Тебя разве твой командир не предупредил, что в столовую у нас не ходят в рабочих костюмах? Надо будет сделать Суржику замечание, раз он не объяснил тебе.

Но к Суржику Лира относился до некоторой степени почтительно: впечатления первого дня, баня, костер — все было связано с ним.

— А, верно! Он мне объяснял. Я сейчас! — И, словно ничего не случилось, так и не дав Подсолнушкину «раза», Лира побежал умываться.

Но это было далеко не все.

— А, и ты тут? — сказал Лира в первый же день, увидев Нарышкина. — Ну, здорово! Теперь посчитаемся.