Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Все соединялось здесь, чтобы соблазнить Байрона. Эта молодая, приятная для него женщина могла приходить к нему свободно. Их не защищала от любви, как это обычно бывает у нормальных братьев и сестер, привычность чувства. «Они не росли вместе под одной кровлей в бессознательной невинности детства, видели друг друга редко». У них не было ни общей матери, ни общей семьи. Августа, в глазах Байрона, сохранила всю прелесть неожиданного открытия. Он придавал значение происхождению. Ему должна была нравиться сестра герцога Лидского, придворная дама, которая знала весь Лондон, жила во дворце Сент-Джеймс, неожиданной близостью с которой было лестно похвастаться. Мало того, что она могла нравиться ему, как любая приятельница, она должна была привлекать его сильнее. Он когда-то записал, что ему приятно, когда женщины обращаются с ним, «как с любимой и чуть-чуть своенравной сестрой». Он искал в любви сочетания веселой дружеской близости с чувственным наслаждением и почти материнской нежностью. Как чуть-чуть своенравная сестра… Стоило ему вспомнить об этом, как мысль об инцесте стала преследовать его. Не достаточно ли ему было только представить себе преступную страсть, чтобы уже поверить в то, что она ему предопределена? Разве он не потомок Байронов, Гордонов, чьи истории не менее ужасны, чем история Борджиа? С детства чувствовал он себя предназначенным, подобно Зелуко, к какому-то чудовищному преступлению, которое поставит его выше всех человеческих законов и вне их. В этом приключении он чувствовал себя преступным и находил удовольствие в том, чтобы чувствовать себя более преступным, нежели в действительности. Можно было бы, в сущности, сказать, что только он, он один, называя кровосмешением довольно естественную любовь к незнакомой сводной сестре, обратил проступок в преступление. И даже эта его неспособность расстаться с самим собой, неспособность, которая так опасно отчуждала его от других людей, здесь явилась ему на помощь, ибо в этой похожей на него женщине он опять-таки искал себя. В его влечении к ней словно примешивался неуловимый нарциссизм.

Два года назад робость неопытного самца, может быть, еще удержала бы его. Но благодаря милостям Каролины Лэм и леди Оксфорд он изучил теперь этот церемониал завоевания, почти неизбежная автоматичность которого обладает такой необъяснимой властью над неопытными женщинами. Что же касается Августы, она, пожалуй, менее всех других была способна противостоять ему. Она не обладала ни гордостью, ни силой воли, и он покорил её сразу. Он называл её guss или goos, мой маленький гусенок, говорил ей, что она дурочка, она смеялась. Религиозность миссис Ли, очень поверхностная, мало влияла на её поступки. Самым живым чувством в ней была доброта, но доброта, столь мало регулируемая моральными или социальными правилами, что она, не задумываясь, совершила бы самый отчаянный поступок, если бы ей казалось, что доставит этим удовольствие любимому существу. Скорее невинная по натуре, она способна была на любое безумство, которое, впрочем, забыла бы сейчас же после того, как совершила.

Байрон, несколько позже рассказывая обо всем этом своей наперснице, леди Мельбурн, очень усиленно подчеркивал, что Августа уступила скорее из чувства нежности, чем из страсти. «Клянусь Богом, который создал меня на мое несчастье и уж, конечно, не на благо другим, её нельзя было осуждать ни на одну тысячную в сравнении со мной. Она не отдавала себе отчета в собственной гибели, пока это уже не оказалось слишком поздно, и я не могу себе объяснить её уступчивости иначе, как следующим умозаключением, которое мне, впрочем, кажется довольно верным: это то, что женщины привязываются гораздо сильнее, чем мужчины, если с ними обращаться хоть немножко ласково».

Он обрел в этой любви наслаждение тем более острое и сильное, что у него самого было ощущение греха. Все его прежние похождения показались такими пресными в сравнении с этим счастьем, смешанным с угрызениями совести. Кровосмешение, насилуя один из самых древних человеческих законов, как будто окружало наслаждения плоти ореолом бунтарства. Августа отдавалась не думая. Oh! dear, oh! dear, что за похождение для матери семейства, и как мало она была создана для этой трагедии! Всего удивительнее было то, что она еще как-то по-своему любила «этого невероятного джентльмена, своего кузена и супруга», но могла ли она отказать в чем-нибудь своему «Baby Байрону», когда он умолял ее? Она была из тех женщин, которые считают, что неприятное прошлое начисто стирается, стоит только перестать о нем думать. Она прыгала, как воробышек, по поверхности собственных мыслей, подбирая там и сям какую-нибудь смешную черточку. Позже Байрон, смакуя горький вкус угрызений, пытался иногда заставить её заглянуть с ним в их преступление. Она увертывалась искусно и ловко и сейчас же старалась его рассмешить.