Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Байрона должно было тронуть это письмо, милое и искреннее. Может быть, он и был тронут на мгновение, но перед отъездом из Ньюстеда в Лондон он вырезал на одном из деревьев в парке тесно переплетающиеся инициалы двух имен — своего и Августы.

XXII. СВАДЬБА

Когда б Лауре быть женой поэта,

Не стал бы он всю жизнь писать сонеты.

Байрон

Итак, он гордился своей победой, но все еще не мог решиться поехать в Сихэм. Предлогом служил Хэнсон, недоверчивый законник, который требовал предварительного контракта по всей форме. Хотя Байрон увязал в долгах, он был против брака по расчету. Конечно, было очень приятно прибавить кое-какой доход к своему, которого не хватало, но условия, предложенные им, были весьма великодушны. Сэр Ральф Милбенк, когда-то очень богатый, ухлопал много денег на свои выборы; он давал в приданое за дочерью тысячу фунтов ренты, из которых триста предназначались леди Байрон на мелкие расходы, а семьсот — лорду Байрону в пожизненное пользование. В будущем Аннабелла должна была получить в наследство от лорда Уэнтворта семь или восемь тысяч дохода, которые по закону должны были быть поделены между нею и Байроном. Но Байрон в свою очередь приносил жене капитал в шестьдесят тысяч фунтов из стоимости Ньюстеда, что равнялось двум тысячам годового дохода.

Процедура всех этих переговоров произвела довольно неприятное впечатление на Байрона и его друзей; Хэнсон и Хобхауз находили, что Милбенки скряжничают. Леди Мельбурн заявила, что этот Хэнсон невыносим. Байрон больше всего старался дать понять, что мисс Милбенк тут ни при чем. Что до него, никто не может сказать, что он женится на ней из-за денег, потому что то небольшое увеличение дохода — все, что он приобретал в этом браке, было весьма ничтожно по сравнению с тем увеличением расходов, которое потребуется на содержание семьи и детей. Нет, он женился на ней потому, что это было «ощущение», потому, что он нуждался в «советчице», и еще потому, что иногда ему казалось: он её по-своему любит. Но ничто не угнетало его так, как необходимость ехать в Сихэм, повидать «моего старичка папу и мою старушку маму» и разыграть по всем правилам классического искусства роль влюбленного. «Я бы хотел проснуться утром и оказаться женатым». Может быть, это была робость. Неясный страх будущего, которое будет так не похоже на прошлое. Мучительное нежелание расставаться с тем, что было. Но больше всего робость.

Байрон — леди Мельбурн: «Как только смогу поехать в Сихэм — поеду, но я чувствую себя ужасно дико при мысли не о ней, а об этом путешествии: это, конечно, только робость и ненависть к новым людям, которую я никогда не мог в себе преодолеть».

А в Лондоне стояла прекрасная осень, и он с детской радостью наслаждался последними неделями своей свободной жизни. Он жил в очаровательном черно-белом особнячке в Олбэни, но почти каждый вечер ужинал у молодого банкира Дугласа Киннера, большого приятеля Хобхауза. Там бывал и Том Мур, его усаживали за фортепьяно, и он пел свои ирландские песенки. У Киннера было замечательное бренди, и после нескольких рюмок Байроном овладевало сентиментальное настроение. Мур пел «Утраченную возлюбленную». Байрон мечтал, вспоминая об Августе и Мэри Чаворт. Музыка, как и знакомый аромат, обладала способностью переносить его в прошлое, и оно воскресало с такой силой, что настоящее исчезало совершенно.

Бедная Мэри, он получил о ней печальные известия. У неё был припадок помешательства. Это случилось в Гастингсе, в том доме, где Байрон жил с Августой. Её привезли в Лондон. Говорили, что это очень серьезно и её поместят в больницу… Офелия-супруга? Еще одна драма с существом, которое он любил… Нет, правда, он не приносит им счастья… Приходил актер Кин и изображал всех знакомых в лицах; это было забавно; Августа тоже очень хорошо изображала… Приходил Джэксон, джентльмен-боксер, играя мускулами под своим расшитым камзолом. С ним Байрон становился ребенком, которому хочется нравиться. Он цитировал знаменитых боксеров, анализировал их стиль… Еще рюмка бренди… У Байрона на глазах выступали слезы. Киннер и Хобхауз хохотали, как сумасшедшие. Поздно ночью Мура снова усаживали за фортепьяно. Он пел:

Я покорялся, я вздыхал,
Так сладко умоляя,
А взор сиял
И трепетал,
Мне сердце разрывая.
И мудрость дулась на меня,
А я над ней смеялся,
И, так живя,
Любовью я
Безумью научался.
Иль глупость больше не придет,
А сердце возгордилось,
И взор блеснет,
Но уж не ждет,
Чтобы оно забилось?