Дом родной

В другом цеху круглые станки судорожно набивали коробки спичками, а из сушилки поступали уже высохшие чехольчики — набивные машины быстро и сноровисто вкладывали в них готовые коробочки. Оставалось только наклеить этикетки, обмазать боковые терки фосфором со стеклянной пылью и упаковать в фанерные ящики. И вот ящик упакован — три тысячи коробок, каждая с полусотней спичек, готовых вспыхнуть теплым огоньком, нужным человеку и в поле, и в огромном городе, и в тайге, и в дальнем плавании.

Проходя через набивочный цех, между длинными рядами небольших суетливых станков, Зуев все время ощущал на себе любопытные и озорные взгляды молодых работниц. Немного смущенный таким вниманием, он неловко протискался в узком проходе и, не останавливаясь, прошел весь цех. Только в конце он остановился. Теплый воздух сушильни врывался из широко открытой двери. Мимо проходили работницы, проносившие ленты синей бумаги и большие рулоны этикеток. Одна из них шла задумавшись и почти столкнулась с капитаном. Она остановилась. Взгляд безразличных глаз скользнул по пряжке со звездой и медленно пополз вверх, по пуговицам, к лицу. Затем вдруг ресницы быстро-быстро заморгали, и она каким-то кошачьим изгибом тонкой талии обогнула военного и быстро пошла в проходе между станками.

Зуев в это время смотрел на ленту конвейера и не обратил внимания на секундное замешательство работницы. Сзади шли другие…

Но когда она стала удаляться, ему показалось странным, что все девушки и женщины, замедляя подачу коробочек в набивные машины, повернулись вслед идущей посреди цеха работнице. Разные взгляды провожали ее: кто смотрел с жалостью, кто с насмешкой, кто с презрением. Зуев тоже глянул вслед удаляющейся фигуре. Линяло-синий халат, стоптанные башмаки… Косынка, под которой угадывалась копна пышных волос. Что-то издавна знакомое, как еле уловимый запах родной Иволги, мелькнуло в душе на секунду. Походка, грациозный изгиб шеи от тяжести рулона, который она поддерживала на правом плече. Женщина чувствовала на себе взгляды работающих и все убыстряла шаг, словно солдат николаевских времен, проходящий сквозь строй шпицрутенов. Вот она прошла весь цех и в конце свернула в поперечный проход. Там на миг остановилась у большого окна и, легко сбросив с плеча груз, нагнулась, прилаживая его поверх большой синей колонны сложенных рулонов. Затем выпрямилась. Зуев узнавал и не узнавал это лицо. Издали оно было мелким, но освещенный окном профиль резко выделялся на фоне серой, запыленной стены.

Что-то странное, горестно-вызывающее было в этом профиле. Потом он понял: над чистым, прекрасным Зойкиным лбом петушиным гребнем высилась ненавистная всем солдатам только что отгремевшей войны прическа «девятый вал». Из моды переняли ее от врагов многие девчата на оккупированной территории. И за это возненавидели ее фронтовики.

И когда Зуев уже хотел вернуться и подойти к ней, она провела недовольно рукой по этой своей несуразной прическе, отвернулась и быстро ушла в противоположную дверь. Грохот станков заглушил хихиканье и тяжелые вздохи работниц, а капитан вышел через сушилку в упаковочный цех. Нет, он не мог подойти сейчас к Зойке: не разыгрывать же ему было чувствительную встречу на глазах у всей фабрики…

«Еще успеем», — подумал он, направляясь к проходной.

4

Федот Данилович Швыдченко, секретарь Подвышковского райкома партии, ходил по своему кабинету уже давно. С утра он успел принять десяток посетителей и бесчисленное количество раз поговорить по телефону. Был он похож на хозяйственного бобра, который деловито, почти не оглядываясь по сторонам, снует по своему земляному городку, беспрерывно и с какой-то далекой, только ему одному известной целью перетаскивает, переставляет все в своем хозяйстве. Все это делал он в немного замедленном темпе, как говорят, с чувством, с толком, с расстановкой, никогда не выходя из своего, словно раз и навсегда, на всю жизнь предопределенного ритма. Будто человек этот хотел опровергнуть судьбу, давшую ему совсем не подходящую его натуре фамилию. Никогда и никуда он не торопился, хотя и успевал за рабочий день переделать уйму дел. Ни на кого он не шумел, не терпел беготни, суеты, которой кое-кто изображал бурную деятельность. А рьяное желание подхалимов тут же показать безумную готовность пресекал едкими замечаниями: то насчет скипидара, то насчет ловли блох. Был он человеком, что называется, дальнего прицела: неизбежную текущую работу вел всегда так, как будто совсем ею не интересовался; мелкие неполадки и даже катастрофы районного масштаба воспринимал как неизбежное зло, происшедшее только потому, что кто-то когда-то, месяц или год назад, не сумел разглядеть, предусмотреть и вовремя исправить будущий провал.